; ?>/images/rssicon.png)
Я хочу тебя, дай!
А потом назовешь свое имя,
и, возможно, потом
нам достанется общий удел.
Отпуская грехи,
попрошу у тебя отпущения
в том числе и за то,
что вот так, невзначай,
овладел…
И на смятой постели,
на простыни синей и хрупкой
(это очень возможно!)
в глубокой полночной тиши, —
это очень возможно:
расстанусь с последней
скорлупкой,
что является днем
сокровенным жилищем души.
И к тебе, может быть,
голенастый и робкий мальчишка
из далекого детства
ладони протянет несмело,
и поделится тайной…
Тебе это кажется — слишком?
Слишком много “возможно”?
А ты бы — иначе хотела?
Чтоб стихи я читал,
очарованный формой коленей,
цветом бледных сосков,
что маячат за вырезом блузки,
водопадом волос
и игрой нескончаемой теней
в складках юбки
бесстыдно короткой,
подчеркнуто-узкой?
Ладно, так — значит так.
Но бессмертных стихов,
но — весенних…
(Дышат Почва, Судьба, —
не услышать дыхания дрожь.)
Не сейчас — Пастернак.
В лучшем случае будет — Есенин,
да и то: про того, кто сгорел,
и уже не зажжешь…
Этот счет — не к тебе.
Это — слишком интимное дело.
Если похоть мотив —
в горле ком пастернаковых слез…
Ведь меня-то пока что
волнует одно только тело.
А касание душ…
Слушай, это —
отдельный вопрос.
Последние комментарии