Святые помидоры

Аркадий Бабченко, журналист

В России, кажется, образовалась новая сакральная идея, снова в момент объединившая [недоумков из числа — модератор] крымнашистов и либералов, антимайдановцев и майдановцев, православных и атеистов, левых и правых.

Эта новая сакральная идея — еда.

Точнее, формула «еду выбрасывать нельзя».

Россия — страна, удивительно умеющая вырабатывать сакральность. Ничего больше она вырабатывать не умеет. Но сакральность — это просто божий дар какой-то.

Самая главная заповедь здесь — не трожь!!!

Царь — сакральный, Крым — сакральный, война — сакральная, история — сакральная, министерство души — сакральное, памятник — сакральный, и даже помидоры теперь — тоже сакральные.

Я знаю, что такое голодуха. О, да! Уж поверьте.

Тот, кто служил в девяностых под Екатеринбургом, в тех самых Камышловских болотах, откуда сейчас толпами валят новые «добровольцы» на новую войну — зимой, при минус тридцати пяти на улице и плюс четырнадцати в казарме, стены которой были покрыты вечным шевелящимся ковром из комаров (сырость от болот была такая, что комары не переводились даже в середине января), в одной шинели, кителе и нательной рубахе, по четыре-шесть часов на морозе и ветру очищая дивизионный плац от снега скребками, лопатами и плащ-палатками, все это под крики «бегом, бегом!», с растущим тощим организмом под два метра и дефицитом веса, вечно требующим жратвы, и черпаком гнилого бигуса на обед и двумя ложками крупы ячневой сеченой на ужин — о, поверьте, этот организм знает, что такое ночами жрать из тюбика зубную пасту «Ягодка», которая нестерпимо пахнет едой.

Собственно, нас, духов, иначе как проголоды, обмороки, нехватура, гоблины — тогда и не называли.

Однажды в казарменном сортире, в помойке, куда из ведер выбрасывали использованную туалетную бумагу, я увидел целлофановый пакет с печеньем, который сержанты отобрали у партии вновь поступивших новобранцев, и выкинули в помоечный ящик.

Шмон молодых был одним из главных действий при поступлении новой партии — отбирали все, всю еду. Самое вкусное деды оставляли себе, а остальное выбрасывали.
Собственно, это было ровно то, чем занимается сейчас наша власть — маленькая групка сытых мордатых хозяев казармы отбирала рессурсы у толпы нищих голодных пейзан и показательно выбрасывала санкционную еду в ящик с использованной туалетной бумагой.

Выбрасывали именно показательно, чтобы служба медом не казалась, чтобы к новым законам приучить, чтобы дать понять тебе, куда ты попал, узнать свое место. Потому что в армии жрать выкинутое — самое главное западло.

Довести людей до животного состояния, до настоящего, всамделишнего голода, когда в глазах у человека, который спер в овощном цеху немытую морковь, засовав её в кирзачи, или на раздаче стырил бачок с кашей и стоит теперь жрет её в углу, давясь, торопясь, пока не отобрали и не начали избивать, с совершенно животным выражением лица, когда в глазах не остается ничего человеческого — а потом за это же состояние его и чморить — это то, чем и занимается наша власть сегодня. Выбрасывать еду — это жест пахана.

Мне стоило диких усилий заставить себя не схватить этот пакет из сортирной помойки и не начать жрать прямо здесь, на очке.

Жрать втихаря, в одинаря из помойки на очке — представить в армии преступления хуже этого невозможно. Хуже нет ничего. После этого тебе просто п… Лучше сразу самому повеситься.

Но мне было плевать. Все что я видел — это жратва.

Так вот. Взять и просто выйти, не схватив этот пакет, мне стоило нечеловеческих усилий. Это было больно именно физически, в прямом смысле этого слова. Вот прям по-настоящему. Когда я вышел, у меня болела каждая мышца, каждая косточка.

А потом в расположение с выражением лица, какое бывает у спаривающейся собаки, и абсолютно потерянным взглядом, забежал мой сослуживец, и с приглушенным полу-криком полу-шепотом «пацаны, печенье» — поднял в руке этот пакет. И пацаны, не знавшие, где он его нашел, налетели на него как саранча, и жрали эти галеты из помойки, и мне второй раз стоило диких усилий не присоединиться к этой куче голодных, которая пихала друг друга за эти галеты и набивала их в рот горстями, потеряв все человеческое в своем образе.

Да, они не знали, где он взял эти галеты — но я то знал. И он знал. И именно поэтому он и принес специально всем, чтобы, если что, быть замазанным не одному, а вместе со всеми.
Второй раз удержаться было сложнее — потому что уже толпа, а в толпе можно все. Кажется, я, стоя в стороне и глядя, как они жрут эти галеты, даже плакал.

А тот, который этот пакет и притащил в распалагу, и жрал потом, зная где он эти галеты взял — стал впоследствии одним из самых жестоких дедов, или, как у нас говорили, «перцев» — круче только яйца, выше только небо. Молодняк бил и чмырил с удвольствием. За голодуху, да.

Так что, что такое жрать зубную пасту месяцами я знаю. И потом, в Грозном, что такое жарить голубей на шомполе, знаю (голубю главное в голову попасть, потому что тушку автоматная пуля разрывает вбрызги), и дальше, в горах, под Шаро-Аргуном, что такое жрать собачатину, тоже знаю (у собаки надо жир срезать, он горчит), и затем, в Грузии, что такое пить из болота или ручья, где выше по течению лежит труп теленка — знаю тоже.

В общем, что такое еда, когда хочется есть — я знаю.

Но никакого культа еды у меня не образовалось.

Я не стою над душой у ребенка с ложкой, чтобы он доел в тарелке все до последней крошки, только из-за того, что отцы и деды голодали — свободное незашоренное сакральностями развитие личности моего ребенка для меня важнее, чем ложка недоеденного пюре, которую меня совершенно не запарит выкинуть. Меня не повергают в шок испортившиеся продукты. Я радуюсь празднику кидания помидорами в Испании. И поддерживаю бельгийских фермеров, выливающих под свой Парламент тонны молока в знак протеста. А в Европе в темном прошлом с голодухи мерли не меньше нашего.

Нет, я совсем не говорю, что уничтожать еду — хорошо. Уничтожать еду — плохо. Вырастить полторы тысячи свиней, кормить их, ухаживать, чистить, потом везти их через океан в Россию — и только затем, чтобы сжечь в крематории — это совершеннейшая дичь, конечно.

Но только не потому, что наше прошлое — чернуха, чернуха и еще раз чернуха.
Не с того конца заход.

Друзья мои, ну, если мы будем делать сакральность еще и из помидоров — стране тогда точно крышка.

Из-под которой мы не выберемся никогда. Потому что ничего более совкового, чем сакрализация еды, придумать нельзя.

Для меня все происходящее ассоциируется не с продуктовыми карточками во время войны.

Для меня все происходящее ассоциируется только с одним — с группкой мордатых сержантов в каптерке, тумбочки в которой забиты отобранной у нищих пейзан колбасой; с существованием, в своем теплом сытном уютном мирке, группы окончательно ушедших в астрал миллиардеров, выбрасывающих на глазах толпы проголодов санкционку в сортирную помойку и вводящих самые жесткие меры наказания за то, что кто-то эту санкционку будет жрать. И уверенных, что так и надо, что они правы. С кривым, совершенно диким миром казармы, в которую они превратили всю страну, с его извращенной, животной моралью, ублюдочной нравственностью, сумасшествием душой и мозгами. С властью, которая рассматривает все остальное население барака как свою собственность, и населением, которое соглашается с этим, и готово жрать галеты из сортирной помойки, и желательно по возможности замазать еще и всех вокруг — но лишь бы только не возвысить голос, не заблеять, не заявить о своих правах и своем достоинстве, не стать «не таким, как все».

Так что сжигание сыров в специально закупленных для этого передвижных крематориях и давление помидоров бульдозерами говорит совсем не о том, что помидоры святые.
А только и исключительно о том, что Верховный Сакральный — поехал головой в какую-то свою реальность окончательно.

Впрочем, большинство населения страны, что там говорить, под стать властителю — их это либо устраивает, либо оно готово с этим мириться. С лопат из-за решетки жрать готовы, лишь бы вместе со всеми, и не блеять.

А я не готов. Потому что хочу оставить детям другую страну. А не ту, которую оставили нам деды.

Даже несмотря на то, что они голодали.

Источник – «Эхо Москвы»