За что они нас?

Lada Miller

— Вы по-русски говорите? — женщина поправила розовую шапочку на лысой голове, кивнула в сторону книжки.

По черной обложке ползли белые слова:

Хемингуэй. ,,По ком звонит колокол,,.

— Да.

— Вот радость-то, — лицо женщины было похоже на луну, которая улыбается, — А вы тоже в Монреаль летите?

Я загнула страницу, посмотрела в иллюминатор. Берлин опускался вниз, таял, превращался в пятно на весеннем глобусе. Еще одна разлука.

— Да.

— А сами откуда?

— Из Монреаля. Я уже двадцать лет в Канаде живу.

— Вот как. А я в первый раз лечу. К дочери. Да и вообще в первый раз в самолете.

Видно было, что женщине не терпится рассказать про себя, я вздохнула и захлопнула книгу.

— Интересная книга? — вежливо поинтересовалась она.

— Про войну.

— А зачем про войну читать? — женщина пожала плечами, — Я вам и так расскажу. Я ж из Харькова.

Берлин в последний раз махнул рукой и растаял. Разлука поворочалась, поворочалась и уснула. Хемингуэй сжал кулаки и приготовился слушать.

Лет сорок пять. Уютная, моложавая женщина. Даже розовая шапка не портит. Морщины в уголках глаз, улыбается часто. Белое лицо, будто присыпано мукой. Глаза живые, только растерянные немного, так, наверное, смотрит цветок, который выдернули из горшка.

— Я из Харькова. У меня сын там остался. Ему 22. Он в теробороне. У него от армии белый билет. И невестка. Они полгода как поженились. Я невестку с собой звала. Не поехала. Не захотела моего Петрушу оставлять. Любит, значит.

Мимо нас прошла высокая стюардесса. Она катила тележку с напитками.

— Что вы будете пить? — наклонилась она к моей соседке.

— Что вы будете пить? — повторила я вопрос по-русски.

— Чаю. Можно?

Чай оказался горячим, женщина насыпала в него сахар, помешала деревянной палочкой, глотнула, прикрыла глаза от удовольствия.

— Чай это хорошо, — прошептала она, — Мне, знаете ли, доктор сказал, пить надо как можно больше. Но это еще до войны было. У меня как раз до войны рак обнаружили. Химию назначили. Все как у людей. У нас медицина очень даже хорошая, вы не слушайте, если вам другое будут говорить, ладно?

— Ладно.

— А как с медициной в Монреале? — тревожно спросила она, — думаете, дадут мне химию?

— Если надо, обязательно дадут. А с медициной у нас по-разному. Но вообще-то хорошо. Надо только не отчаиваться.

— Я не отчаиваюсь. Я как квартиру свою закрыла, по лестнице сошла, в машину к подруге села, так и перестала отчаиваться. Времени не было. Только цветы жалко. У меня два цветка дома. Что с ними теперь будет?

Самолет качнуло, зажглась табличка ,,пристегнуть ремни,,

— Надо пристегнуться.

Женщина завозилась, посмотрела на меня беспомощно.

— Не пойму, как.

Я помогла пристегнуть ремни.

— Вас как зовут?

— Лена.

— Очень приятно.

— И мне приятно. Мне вас бог послал. Мне поговорить надо. Рассказать. А то жжет внутри. Скажите… За что они нас?

Я промолчала.

Лена вздохнула.

— Я поначалу уезжать не собиралась. Как сына оставишь? Но мне химию надо, а в больницах не до химии сейчас. Вот дочь и настояла. Собирайся, говорит. А что тут собирать? Говорю же дверь закрыла и пошла. Сумку взяла с одеждой сменной и документы. Так ту сумку я еще в первый день приготовила, как бомбить начали.

Она замолкает.

И я молчу.

Думаю про сумку со сменной одеждой. Я бы взяла футболку, свитер, штаны тренировочные, белье. Полотенце надо или нет?

— Когда в поезд садились, страшно было.

Ее голос становится хриплым, и я начинаю бояться, что женщина заплачет.

— Сначала было страшно, что не залезем, места не хватит. Подруга меня толкала и толкала, говорила, чтоб я локтями работала. А как локтями, когда кругом дети малые. Втолкнула. У людей чемоданы выхватывали, выбрасывали на перрон. В вагоне дети, старухи, женщины беременные, все молчат, даже жутко. Наконец тронулись. Поехали. Потом остановились. Сказали всем выходить из вагонов, сейчас бомбить будут.

Снова прошла стюардесса. Теперь с тележкой, откуда доносились вкусные запахи.

— Лена, вы что хотите — курицу или пасту?

— Курицу. Или пасту. Все равно.

Она ест быстро, аккуратно подибрает куском хлеба остатки соуса, вытирает губы салфеткой. Снова прикрывает глаза.

Продолжает, будто и не останавливалась.

— Выбежали. А там склады какие-то. Сховались кто где. Не бомбили. Вернулись к поезду, снова надо в вагоны запихиваться. Тронулись. А две женщины как закричат. Это значит поезд едет, а под окнами дети ихние бегут. Ну, дернули стоп кран. Подняли деток. Да. Это тебе не кино про сорок первый. Это на самом деле.

Лена поворачивается ко мне. Глаза как у слепой.

— За что они нас?

Красивый мужчина в летной форме остановился рядом с нашими креслами.

— Вы говорите по-английски? — обратился он к Лене.

Она смущенно улыбнулась, пожала плечами, показала на меня.

— Я говорю, могу перевести.

— Скажите ей, что в Монреале будет ждать служащий, который проведет ее через паспортный контроль, передаст с рук на руки встречающим.

Я перевожу. Лена, довольная, кивает.

— Еще скажите, что наша фирма KLM, мы все за вас, а наш польский филиал каждый день работает на границе, передает гуманитарную помощь. Я сам, — тут мужчина тычет пальцем себе в грудь, — собрал целую машину продуктов и передал Украине.

Он гордо расправляет плечи, смотрит на Лену.

Она кивает, все поняла без перевода.

— Слава Украине, — красивый летчик говорит громко, на чистом русском, протягивает Лене руку, долго трясет. Люди вокруг начинают на нас оглядываться, перешептываться, потом раздаются робкие хлопки, и, наконец, весь боинг дружно аплодирует маленькой женщине из большой страны.

Лена розовеет, прижимает руки к щекам. Потом к сердцу.

Переводить мне нечего. И так все понятно. Кроме одного.

За что они нас?

Источник — ФБ

Вот я бы всех сук кремлёвских, начиная с главной, своими руками на лоскуты порезал за одну эту Лену! За один этот её вопрос — Ремарки «Слова»