Тихонечко исчезли

Виктор Шендерович: «Некоторые люди, которых я почитал друзьями, тихонечко исчезли с моего горизонта»

Писатель рассказывает Илье Панину о запрете на профессию как о жизненном опыте — перед возвращением в Москву с политическим концертом

Илья Панин

— Уже скоро, через неделю, 7 ноября, у вас большое выступление в Московском мюзик-холле со вполне политизированной программой «“Куклы” и не только». Вы не удивлены, что оно не отменено, при том что на большие площадки, да еще с широкой рекламой, вас не пускали здесь давно? Вы еще можете восстановить хронологию запретов вашей концертной деятельности?

— Про удивление — чуть позже. А история запретов по дивному совпадению началась с приходом в Кремль Путина. До того я был типа телезвездой — и раз в месяц имел счастье тысячных аншлагов в московском «Сатириконе». Зимой 2000 года в городе Апатиты Мурманской области в первый раз случилась «отмена». Местное начальство еще не имело опыта цензуры, и каждый начальник врал что-то свое — про капитальный ремонт, детскую новогоднюю репетицию, прорыв трубы… Тогда они еще стеснялись, отводили глаза. Потом отмены пошли косяками — все с совершенно дурацкими формулировками. Я нес с собой по стране проблемы по линии ЖКХ — куда бы ни приезжал, прорывало трубы. В Астрахани, впрочем, просто вырубили свет, когда я стоял на сцене. Эвакуировались вместе с публикой в кромешной тьме.

Самая выдающаяся отмена случилась в Петербурге в 2010 году, когда Матвиенко увидела мою афишу на улице, позвонила в отдел культуры и после длительной истерики за две недели до концерта в Театре эстрады концерт отменили. Это был еще межеумочный год, медведевский полулиберализм, и после некоторого скандала нам удалось снять на окраине Питера гостиницу «Пулковская-Инн»: в ней был норвежский менеджмент, и они могли позволить себе положить с прибором на Смольный. Потом вернулся Путин, и отмены пошли уже впрямую, а с некоторых пор антрепренеры просто перестали меня приглашать — все уже понимали, что это бессмысленная трата сил и денег: аренда, реклама, а потом звонок из администрации, отмена, и никто ни копейки не вернет…

После «покоренья Крыма» владельцы залов уже не затрудняли себя враньем про прорванные трубы: директор Дома музыки отменил наш спектакль с джазовым квинтетом Игоря Бриля «Как таскали пианино», а на мой вопрос «почему?» просто ответил, что я не появлюсь больше на этой площадке никогда. Иногда мелконачальственная паника принимала комические масштабы: после Крыма у меня отменили, например, выступление для слабовидящих в волгоградской библиотеке — видимо, испугались, что те прозреют…

Потом истерика немного утихла, и мне даже позволили выступить в киноконцертном зале «Космос», но «без политики» (в январе 2017 года. — Ред.). А сейчас — вы же видите — наступили времена предвыборные; Ксении Собчак даже разрешено прилюдно порассуждать на тему, чей Крым… Именно с этой отмашкой на симуляцию свободы я и связываю тот факт, что мой концерт 7 ноября в Москве не отменили. Ну, может быть, пришлют каких-нибудь негодяев, чтобы покричать мерзости из зала…

— Не означает ли это, что вас «простили»?

— Я не нуждаюсь в их прощении. Более того, у меня есть ощущение, что валяться в ногах они должны у меня (а лучше бы — у всего народа). Но такие материи, как прощение, не имеют отношения к происходящему. Просить прощения может человек у человека. Администрация же пытается в меру рационально сообразить, как себя вести. И мы видим противоположные и не очень скоординированные движения: и очередную симуляцию «оттепели», и террор, и завинчивание гаек, все одновременно. Как бы то ни было, пока что мне дозволено показать в Москве отрывки из программы «Куклы», и даже с Путиным! Один разок. Для меня это тестовая ситуация. Я давно отношусь к этим сюжетам как врач: я беру у страны анализы. Я играю с Кремлем в старую игру, описанную в притче про Ходжу Насреддина, ишака и эмира: кто первый сдохнет.

— Вы упомянули Матвиенко. Известны ли вам имена других заказчиков этих отмен?

— Есть отдельные случаи прямых звонков, как с Матвиенко (с тех пор афишная концертная деятельность в Питере для меня закрыта). Был еще случай, когда перед новогодним концертом в ЦДЛ какой-то высокий чин проезжал по Большой Никитской и увидел мой портрет. Отменять концерт не стали, но афишу убрали. Фамилию героя история умалчивает. Но чаще всего речь идет не о звонках. Не думаю, что существует отдельное распоряжение на мой счет. Уже давно служивые люди ориентируются на запах, на предложенные правила игры. Все понимают, что моя афиша означает вызов, что это будет расценено как антипутинское поведение с вытекающими кадровыми последствиями… Номенклатурным людям вообще не надо ничего объяснять. Они смышленые. Те, кто не понимает без слов, не достигают высот в номенклатуре. Директору театра им. Вахтангова весной 2014-го никто не звонил, я думаю, — он сам позорно и торопливо соскреб мое имя с афиши государственного театра! А Табаков не соскреб. При том же самом Путине, замечу…

В том же 2014 году я провел чистый эксперимент: попросил продюсера взять в аренду залы в пяти городах-миллионниках. Он обзвонил все по очереди и предложил арендовать помещение на их условиях. Те обрадовались — живые деньги! Но после того, как узнали, кто будет выступать, залы сдавать отказались. Причем формулировка была одна и та же: «Ну, вы сами понимаете». И нельзя сказать, что мы не понимаем.

— Последний мощный виток вашей травли пришелся на весну 2014 года, когда вы опубликовали резонансную колонку на «Эхе Москвы». Давайте вспомним этот момент.

— 10 февраля 2014 года вышла моя колонка «Путин и девочка на коньках». Это был текст об общей эйфории по поводу блестящего открытия Олимпиады в Сочи и победы фигуристки Липницкой — все, включая самых заядлых демократов, в те дни расчувствовались, полюбили Путина и простили ему все: Россия снова стала великой и т.д. И я вспомнил Олимпиаду 1936 года в Берлине, Ханса Вёльке — немецкого чемпиона, прекрасного атлета, символизирующего новую Германию, которая встает с колен… И напомнил, на что пошла энергия той эйфории: через два года случилась аннексия Судет, а через три — мировая война. Я, конечно, имел в виду самые общие закономерности и ничего конкретного. Я не понимал, почему на меня обрушилась волна государственной ненависти из всех федеральных бачков. Видит Бог, я писал вещи и более жесткие в персональном смысле… Некоторое время по поводу этого текста царило абсолютное, не только государственное, но и общественное бешенство. В диапазоне от Навки до Латыниной все мне указывали, что я сошел с ума, приравнивая Путина к Гитлеру. Но я не равнял, а именно сравнивал — там же очевидно общие родимые пятна! И уж в истории с Олимпиадой и последующей аннексией — одна уже технология раскрутки и подъема общественного народного энтузиазма — потом эту энергию можно засовывать в паровую машину агрессии. На короткое время из разряда маргиналов я перешел в разряд врагов, был удостоен фрагментов у Киселева, Соловьева и т.д. Причину такой реакции я понял в день аннексии Крыма, когда транспортные самолеты начали высаживаться в Симферополе. Я случайно попал в оголенный нерв: я не знал про Крым, но они-то уже знали!

— За вашей спиной — история многолетней травли…

— Тут хотел бы уточнить. Все-таки слово «травля», мне кажется, употребляется у нас не по назначению. Мы знаем, что такое русские образцы травли — Чаадаев, Полежаев, Сахаров, Новодворская! Это психушки, тюрьмы, голод… Ахматовой, Пастернаку и Зощенко не давали работы, Цветаеву не взяли посудомойкой в Елабуге… Вот это — травля! В моем случае — все-таки случай вполне «лайт». Ну да, я видел однажды свою фотографию с надписью «подонок» на федеральном телевидении. Все остальное — для России довольно льготный вариант. За свою позицию я плачу всего лишь безработицей, причем с правом зарабатывать за границей. В настоящее время я, скорее, маргинал, чем изгой.

— А вы ощущали прямую физическую опасность?

— В путинские годы я привык к оскорблениям и давлению на психику из интернета, СМС с угрозами и антисемитскими мерзостями… Время от времени случались и полосы реальной физической угрозы. Один раз это было связано с депутатом Абельцевым, в другой, недавний, — с фигурой одного господина, известного как «кремлевский повар». Весной 2014 года, уже в пору Донбасса, я узнал, что принято решение «проучить» большую группу журналистов: Муратова, Латынину, Быкова, Пархоменко… Не убивать, но покалечить. Как я понимаю, вышеупомянутый «повар» планировал сделать подарок своему другу Путину, продемонстрировав свою готовность и верность. Знающие люди проверили эти угрозы и подтвердили их реальность. А потом связались с Кремлем, и там, практически на самом верху, рассказали эту историю. В результате этого эксперимента выяснилось: руководство Кремля, первые люди страны, находится на прямой связи с теми, кто должен был нас покалечить. Они там промеж себя контактируют и обсуждают: пришло время нас калечить или еще нет. Господину «кремлевскому повару» была дана отмашка из администрации президента: притормозить. Я, конечно, искренне благодарен за это, но теперь не догадываюсь, а точно знаю: это не уголовщина вообще, а управляемая в ручном режиме. Когда в Кремле признают целесообразным прибегнуть к услугам этих людей, к ним, безусловно, прибегнут.

Однажды мне просто повезло: человек, которому было поручено меня избить, оказался моим «фанатом» времен «Кукол»; он и сообщил мне об угрозе. Были периоды по полтора-два месяца, когда я жил на полунелегальном положении: переносил встречи, не появлялся там, где должен был появиться, не гулял с собакой в одно и то же время и т.д. Соблюдал меры конспирации, но живя в родном городе и не находясь в бегах. Потом эти ситуации удавалось, как сейчас говорят, разруливать.

— Как?

— Разруливал не я, разумеется. У меня нет таких ресурсов.

— Вы не впадали в это время в уныние, тоску?

— Депрессия — вполне нормальная человеческая реакция в некоторых ситуациях, если ты не кусок дерева. У меня бывают периоды депрессии, но я научился из них выходить — высыпаться, отлеживаться… Работать. Работа — очень целительная вещь. Я возвращаюсь к листу бумаги и за компьютер — и через какое-то время прихожу в нормальное состояние. В этом плане у меня счастливый характер, я «ванька-встанька», как говорила моя мама. У меня нет оснований жаловаться на свою жизнь. Пишу, работаю, получаю эмоциональную благодарность и человеческую поддержку от сограждан.

— Это вообще одинокое занятие — быть тем, кого преследуют? Кто-то из ваших добрых знакомых проявил себя в этот период с неожиданной стороны, может быть, не самой лестной?

— Есть пара историй остросюжетного свойства, когда люди, которых я считал друзьями, открылись не лучшим образом. Я расскажу об этом в свое время. Юрий Трифонов говорил: «История — многожильный провод». И все не черно-белое. Да, были случаи печальных человеческих открытий, но для меня важнее, что резкое понижение в статусе, которое вы называете «травлей», оказалось прекрасным человеческим сепаратором. Когда я был «телезвездой», телефон разрывался от приглашений, желаний тусовки меня видеть… И как-то все довольно резко опустело потом. Некоторые люди, которых я почитал друзьями, тихонечко исчезли с моего горизонта. Но были и обратные случаи: номенклатурные люди, находящиеся на «государевой службе», звонили мне с поддержкой — и даже публично высказывались в мою защиту. И, конечно, стоило все это испытать, чтобы некоторое количество уникальных, великих людей появилось на горизонте и выразило поддержку.

— Люди, которые вас разочаровали, наверняка и дальше остались в вашей жизни. Как с этим быть?

— Одна из выгод моего сегодняшнего положения в том, что я могу в любую секунду выйти и закрыть за собой дверь. С конца истории с НТВ, когда я довольно мучительно существовал в качестве члена «команды Евгения Киселева» (и был вынужден принимать корпоративные правила поведения), я отвечаю только за себя и выступаю от своего имени. В ряде случаев после человеческих разрывов осталось функциональное поведение — работа, сотрудничество. Оно вовсе не обязывает к личным отношениям. Да, для этого требуются некоторые интеллектуальные и нервные усилия. Но это надо делать, чтобы не попадать в заложники черно-белого видения ситуации.

— То есть эти испытания не привели вас к разочарованию в человечестве, в людях?

— В людях — нет. А служивые тролли со своей многолетней персональной уголовщиной, хамством и вторжением в мою личную жизнь — это не вполне люди. Это просто голуби, которые срут мне на голову. Я не могу обижаться на этих голубей — я могу постараться зайти под навес, чтобы на меня не попало, но не могу входить с ними в человеческие отношения. Вот если я чему-то научился за последнее десятилетие — так это перестал пускать все это в душу. А к людям отношусь хорошо и с уважением. Готов с ними разговаривать. Да, и с теми, кто придерживается иных воззрений. К человечеству у меня претензий нет: замечательное человечество. И когда меня сильно одолевают голуби, я вспоминаю, что ко мне хорошо относились люди — Григорий Горин, Зиновий Гердт, Вячеслав Иванов…

— А как реагировали на эти события ваши близкие?

— Вполне «далекие» люди на любом выступлении за границей спрашивают, почему я не уезжаю. В 2014-м, после Крыма, на гастролях в Америке после каждого концерта ко мне подходил какой-нибудь человек и, понижая голос, говорил одну и ту же фразу: «Я — адвокат по иммиграционным делам». Много предложений о помощи… Что же касается семьи, то в хорошем старом фильме «Доживем до понедельника» была такая формулировка: «Счастье — это когда тебя понимают». Вот меня — понимают. И разделяют мою судьбу. Кроме того: не я первый, не я последний. Вы задаете вопрос так, как будто мой опыт уникален. Но он совершенно не уникален: многие тысячи людей проходили через такие ситуации и выборы.

Отчаяние есть, но оно не личного порядка. Отчаяние связано с гражданскими чувствами. Мы-то предполагали на рубеже 80-х и 90-х, что нет возврата обратно в казарму, в совок, в сторону ГБ… Мы предполагали, что уже вышли из рабства и дети наши будут жить в другой стране. И теперь при взгляде на перспективы, извините за выражение, родины меня охватывает, конечно, некоторое отчаяние. Напротив моего дома — школа, и я слышу звуки советского гимна, бодрые пионерские голоса, несущие те же чушь и хрень, под которыми фактически прошло мое детство… Как будто сломалась машина времени — застряла и скрежещет на одном месте. Третье или четвертое поколение, уже после нас, растет инфицированным этой дрянью. Новое поколение будет славить Путина и ботву мединскую получать в голову вместо истории; снова будут гордиться преступлениями. От этого тоска.

— Как вообще изменилась ваша жизнь с «понижением в статусе»?

— Я чувствую себя сегодня гораздо комфортабельнее. Прежде люди, которые меня узнавали, узнавали иногда просто «телезвезду», через запятую с Михаилом Леонтьевым и Павлом Глобой. Иногда даже путали с ними, прости господи. Те, кто узнает меня сегодня, меня уважают: читают, слушают… Меня узнают в десять раз реже — и слава богу.

В каком-то смысле моя жизнь счастливо изменилась, и в некоторой мере я даже благодарен Владимиру Владимировичу за это изменение, потому что работа на телевидении съедала всю мою жизнь; я почти не писал. Время с 1995 по 2003 год было почти убито для литературной работы. А безработица — это же свобода! Я с большим кайфом пересел снова за письменный стол и пишу для бумаги — пьесы, повести. Да, пишу публицистику тоже, но уже когда хочу, без дедлайна. Конечно, в моей жизни стало больше внутреннего покоя.

— А вы не стали осторожнее?

— Я прекрасно понимаю, что ценность моих заявлений на «Эхе Москвы» или на «Дожде» состоит именно в том, что я говорю это в километре от Кремля, а не из Манхэттена или Праги. Бывают времена, когда я уже знаю точно, что есть опасность, и вынужден перейти в другой режим существования. Я — литератор, и мне совершенно не нужны эти приключения детективного свойства: у меня другой адреналин и другие радости. Но не я выбирал этот сюжет. Видит Бог, я лишь предполагал писать сатирическую программу на телеканале НТВ… Когда происходит очередная пошлость или мерзость, как сейчас с выдвижением Собчак и этим предвыборным «цирком с конями», то я разрываюсь между двумя противоположными желаниями. Первое — влезть со своей рогатиной в этот гадюшник и все, что я про всех них думаю, сказать. Второе — желание отбежать подальше. Ибо все, что я мог сказать про них, я уже давно сказал; а теперь я просто отдышусь и напишу, например, новую повесть. Или просто поживу.

— Что вы можете посоветовать тем, кто уже столкнулся с машиной публичного порицания или попадет под нее в будущем?

— Может помочь чувство юмора. Память о том, что делали с людьми, которым ты в подметки не годишься… Понимание, что нам не выпало сотой доли того, что выпало тем, великим; понимание сюжета, в котором находишься. Кроме того — об этом писал Бродский, — нужно помнить, что есть те, которым гораздо хуже, чем тебе. Это очень правильная и простая мысль. Когда тебя одолевает жалость, когда кажется, что весь мир против тебя, и наступает такая минута слабости — надо просто оглядеться вокруг и увидеть, что девять из десяти живут хуже, чем ты. Надо понять, что свет клином на тебе не сошелся, — и улыбнуться. Да и потом: если тебя травят подонки, с тобой все в порядке!

— То есть вы не чувствуете себя в России персоной нон грата?

— Нет, я не чувствую себя в России персоной нон грата. Недавно узнал такое слово — топофилия. Вот я — топофил, люблю родные места. Я — москвич, мне хорошо в Москве, и даже Собянин не может ничего с этим сделать. Мне нравится московские переулки, и Сокольники я люблю больше, чем Central Park. Государство делает мою жизнь на родине сложной, иногда вполне отвратительной и тревожной, но пока что я живу на родине.

Источник — «Colta»