За сколько ты продался

За сколько ты продался, выродок?

Она везде, эта Украина. Она витает в воздухе, ей дышат, ей живут, её ненавидят, ей, оказавшейся во власти мифических бендеровцев, фашистов и заокеанских империалистов, искренне сочувствуют, сидя, как правило, на диване

Иван Кульнев, историк и славист, Берлин

«Бывали хуже времена,

Но не было подлей»

День первый

Февраль 2015 г. После почти двухлетней паузы возвращаюсь в Россию. Поезд «Калининград-Адлер» везет меня в Воронеж, на родину…

Проводница – милая женщина, любопытно расспрашивает: откуда, куда, надолго ли. Разговор обо всем и ни о чем, но некоторые детали его врезаются в память, затем анализируются.

— У нас такая хорошая СТРАНА, такая хорошая!! А город у нас вообще замечательный. Ты же студент, говоришь? У нас в Калининграде тоже такие студентики хорошие мальчики и девочки. Все так хорошо, так замечательно, так замечательно! – скороговоркой, веруя в сказанное, словно заклинание, повторяет она как бы зазубренный текст.

Иронии и издёвки при этом нет. Все взаправду.

Дальше – еще забавнее. На остановке детское лицо взрослой женщины с печальным видом меняется, и она рассказывает о том, что действительно волнует:

— Снова идут за баблом, – вздыхая, с опаской на лице.

— Кто идет?

— Да ревизоры! Вон, смотри. Контролируют, все ли в порядке. В прошлый раз пятихатку содрали. Прикинь, только за то, что ценник эржэдэшный слетел. И они на меня, что печенье, мол, не мое, что я им торгую. Ох, как достало все это!

— И часто такое бывает?

— Да каждый раз к чему-то придираются! Вон пассажирка какая-то забыла пакет с продуктами. Мы его держали поначалу. Думали, может, придет. А они там портиться стали. Мы их собакам и скормили. Через две недели она пришла за своим пакетом, да такой скандал закатила, жалобу на нас накатала. И что думаешь? Оштрафовали! Всегда какую-то пылинку найдут в вагоне, к чему-то придираются и из зарплаты вычитают. Ну, а что поделаешь? – разводя руками, негодует проводница.

Во время прогулки по перрону в Курске снова заводим разговор. На этот раз говорим об … угле.

— Я когда на Урал ездила, там такой уголь певучий, знаешь?! – все с более возрастающим энтузиазмом говорит проводница.

— Как певучий? О чем Вы?

— Да, да, певучий. Когда он горит, кристаллы распадаются и такие красивые звуки издают. Уголек свистит и поет. По ночам, когда я на дежурстве была, всегда слушала, как уголь поет. Так красиво, так красиво!!! – глаза ее озаряются и приобретают какой-то особый смысл.

Поезд мчится на юг. Стук колес, который люблю с детства, усиливается, особенно когда переходим на стрелки, и железнодорожная монофония в этот момент сменяется полифонией, звуки усложняются, услаждая слух. За окном мелькают изредка попадающиеся фонари, как правило, на переездах. Интенсивность их света такова, что они на миг освещают салон вагона и потом снова за окном наступает тьма, тьма бескрайних российских просторов.

Заказываю чай. Подают стакан в железной оправе, на котором изображена Спасская башня московского Кремля, та самая, что с часами, которые каждый год 31 декабря поздно вечером так торжественно уводят нас из одного имперского года в другой. Непредставимых масштабов башня с огромной коммунистической звездой воткнута в земной шар, превышая его по размерам. Своей остроконечной звездой она впивается в звезды, задевая другие галактики. Из-под башни как бы из-под ее шарашкиных подвалов вылетают в большом богатстве ракеты и спутники. Какая, однако, сильная метафора!

День второй

Прибываю в Воронеж. Прошло почти два года, а кажется, что родителей не видел вечность. Радость встречи сменяется тяжелым чувством потери чего-то… Родители постарели, и заметно, их замученный вид – следствие усталости от той обычной российской жизни, – едва скрываем.

Они знают о моих политических взглядах, и мы стараемся в первые часы ради приличия сохранять хрупкий компромисс, дабы избежать ссоры. Не затрагиваем сложные материи. Но мы не в Германии, а я ведь тоже русский! Здесь, в конце концов, проходила моя социализация. Эмоции берут верх, и чувствам дается полная воля.

— Мы за ВЛАДИМИРА ВЛАДИМИРОВИЧА!!! Не хватало, чтобы у нас еще такое было, как на этой Украине! УНИЧТОЖИМ ЭТУ БАНДЕРВУ ПРОКЛЯТУЮ! А Америка??? Улицкую я больше не читаю! ФАШИСТСКАЯ БАНДЕРВА! Если надо, пойдем с вилами РОДИНУ защищать!

Другими словами, следует пересказ содержания федеральных каналов. На них накладывается то, что вбивалось десятилетиями до 1985 года. Но тогда это делалось элегантнее. Сегодня другое время. Все былые границы стерты.

Чистейшая вата, подумает читатель. Скучно. Много раз уже слышали и читали.

НЕТ! – возражу я. Ведь были музеи, цирки, театры и картинные галереи в детстве, куда меня родители так охотно водили, достойно исполняя свой родительский долг. Были серьезные книги, читавшиеся по вечерам, и газетные статьи еще тех благословенных девяностых, когда газеты еще выполняли свои газетные функции.

Вся квартира завалена тем, что призвано сеять «разумное, доброе, вечное»: Солженицын, Дудинцев, Жигулин, Гроссман, Войнович, Рыбаков, Мандельштам, Гинзбург, Ахматова, Цветаева, Шаламов в конце концов! Не говорю уже о русской классике с ее воспетым гуманизмом былых времен. Поразительно, но все это действительно читалось! На слегка пожелтевших страницах книг сохранились пометки и закладки.

Куда теперь это все исчезло?? Из уст моей родной и любимой мамы слушать теперь такое особенно больно. Женщина, которая в молодости вырвалась из гнусной среды, которая всю свою сознательную жизнь стремилась вверх и только вверх, культивируя в своих детях гуманизм, органически не вынося дикости народных масс.

Как такое стало возможным? Почему?

Может, потому что изначально не было аналитики и рефлексии? Ведь этому в СССР не учили. Поэтому так легко спустя время плюсы поменялись на минусы? Не знаю.

— Мама, собери все книги в комнате и сожги их! Они все равно сегодня не к чему, – язвлю я.

Дома без перебоя включен телевизор. Голоса подонков-пропагандистов с великим пафосом сообщают об «украинских карателях, которые в очередной раз нарушили минские договоренности» и о «героях ополченцах».

— Я русский выучил бы только за то, что им разговаривал Ленин, – как-то пафосно воскликнул В. В. Маяковский.

Перефразирую поэта. В тот момент, наверное – впервые в жизни, возникло желание забыть свой родной русский язык, лишь бы не слышать то, что произносится на нем, и как нарочито громко и подчеркнуто цинично изрыгается его словами пламя ненависти ко всему рациональному.

Русский язык, который я люблю за его богатство и мелодичность, и охотно изучаю в университете, хочется в этот момент перестать понимать только за то, что на нем со времен того самого Ленина изрекаются чудовищные гадости и посредством его зомбируются миллионы. Язык – это то, что отличает нас от животных. Сегодня посредством этого языка миллионы homo sapiens деградируют до уровня животных.

День третий

Еду в центр города. Всегда, когда приезжаю в Воронеж, спускаюсь к водохранилищу, посещаю исторический центр и всегда не узнаю его.

На этот раз изменяю традиции, так как не хочу лишний раз встречаться с реальностью, которая пугает. Нет ничего для меня краше и милее деревянного русского зодчества, этих домиков из русских сказок с резными окнами. Могу часами любоваться ими. Все это варварски уничтожается в последние годы. Либо уродуется пластиком, либо вообще сносится. А на месте старого города растут безвкусные хоромы с зелеными крышами, башенками и шпилями.

Такая же судьба и у каменных построек. То, что многими десятилетиями, порой веками, мирно стояло и гармонировало друг с другом, дополняло и обогащало, радовало тысячи глаз и вдохновляло, – истребляется. На их месте возникают вульгарные коробки с кичливыми башенками, вид которых заставляет задуматься о здоровье шариковых, их проектирующих.

В голове при созерцании всего этого лишь одна, не дающая покоя мысль: как же должен быть ограничен человек, как духовно беден и ущербен, чтобы додуматься до такого, какая у него должна быть фантазия, какой вкус?

Вспоминаются слова друга-русиста из Хорватии, очень деликатно с легким акцентом изрекшего:

— Но, да, да, да, да – русский китч – это что-то очень-очень особенное!

Иду в главную библиотеку города и области, которая расположена, разумеется, на пл. Ленина. Захожу в фойе и… снова удар. Прежний вид деревянной отделки вестибюля сохранял дух той эпохи, в котором было построено здание. Сейчас все это уничтожено и стены перекрашены в… розовый цвет – дань гламурному времени.

Какой-то сарказм и ирония видится в этом. Если в Европе все подлинное и аутентичное ценится, сохраняется и заботливо реставрируется, то здесь оно с какой-то лихорадочной поспешностью истребляется. Кажется, что время нынешнее, словно чувствуя свою никчемность, пустоту и насмешки будущего над ним, хочет стереть хотя бы прошлое, над которым властно распоряжаться, оставив на его месте лишь свои розовые пятна.

День четвертый

Снова весь день провожу в библиотеке. Собираю материалы для работы, интересуюсь газетами брежневского времени и НЭПа, многие из которых в Германии трудно достать. Иду копировать «Комсомольскую правду» 1970-х годов и «Известия» 1920-х. В помещении одна пожилая женщина, копируя документы, недоумевает:

— Почему ксерокопия 5 рублей? Ведь была же три.

— Да, подорожало. Уже несколько дней по пять, – равнодушно отвечает кассирша. В ответ вздохи и тихий ропот. – И транспорт, говорят, в марте подорожает.

Заходит одна дама. Любопытно интересуется старыми «Известиями».

— Это вы что, наверное, для докторской?

— Нет, для коллажирования.

Речь каким-то образом заходит о Гроссмане. Она произносит это святое для меня имя.

— О, Василий Гроссман – озаряюсь я. – Вы читали его повесть «Все течет»? Прочитайте обязательно!

— Да, нет, я не про этого. Этот для меня какой-то слишком «антипороссийски».

Оказывается, есть еще какой-то другой Гроссман, который, видимо, «по-российски». Впрочем, всесильный ГУГЛ мне больше никаких других Гроссманов не выдал.

На втором этаже в отделе периодики меня обслуживают очень приятного вида женщины, обаятельные. Здесь я не чувствую той анонимности, что в немецких учреждениях. В этом помещении все по-домашнему и, что важно сегодня, в этой комнате нет ни капли злобы. Я не чувствую ее и к себе. По-человечески общаюсь с библиотекарями. Комната пуста. В годы моего студенчества она была забита студентами. В берлинском центре братьев Гримм негде яблоку упасть, студенты порой сидят на ступеньках, работают.

На втором этаже библиотеки всегда выставки. На этот раз главная тема: «ИМЕЮ ЧЕСТЬ СЛУЖИТЬ ТЕБЕ, РОССИЯ!». Названия книг и заголовков статей говорят сами за себя: «АРМИЯ государства Российского и защита Отечества», «СПЕЦНАЗ ГРУ», «С них начиналась РАЗВЕДКА» (на обложке огромный портрет палача Ф.Э. Дзержинского), «Сталинский спецназ. ГЕРОИ особого назначения», «ЗАВТРА ВОЙНА!», «Будущее нашей армии создается сегодня», «Путь к победе» и так до бесконечности…

Государство в очередной раз собирается наматывать кишки своих подданных на гусеницы танков. Но об этом много раз сказано и писано. Интересно то, как цинично сегодня злоупотребляют именами О. Мандельштама, В. Высоцкого, памятники которым несколько лет назад были поставлены в Воронеже. А И. Бунину – ярому ненавистнику советского террора – посвящена выставка на стеллажах прямо напротив ура-патриотической макулатуры.

Иду по коридору. Навстречу бегут маленькие девочки-принцессы в белых платьицах, как в детстве в «лихие» девяностые во время школьного утренника, но, правда, тогда выглядело это все не так вульгарно, как сегодня. Этот вездесущий диснейлэндовский примитивный китч с обилием сердечек, зверюшек, мордашек, розовых трусиков охватывает ВСЁ и ВСЯ, он ВЕЗДЕ: в магазине, на улице, в музее, в театре, на работе, в общении с людьми. Он в воздухе, им дышат ВСЕ! Не будешь дышать этим китчливым смрадом – погибнешь! Захожу в видеоотдел и приветствую женщину-библиотекаря, с которой давно знаком.

— Здравствуйте!

— Ой, здравствуй, здравствуй! Как давно у нас? Как ты там? Что там у вас про Украину пишут?

— Разное.

Разговор заходит слишком далеко. Говорю все, что думаю. Чувствую, что моя позиция не встречает одобрения. Холодно прощаемся…

На стене висят портреты дорогих и любимых Владимира Владимировича и Дмитрия Анатольевича, и местного губернатора, повязанные георгиевской ленточкой.

Как мило!

На стеллажах на почетном первом месте красуется огромный опус А.Проханова – сосредоточие имперской ненависти и пещерной злобы. Смею напомнить после всего увиденного кошмара, что библиотека имеет статус научной.

А именно в этом видеозале тогда, в начале нулевых, еще не зная о существовании ютуба, я впервые посмотрел шедевр Т. Абуладзе, его «Покаяние», «Холодное лето пятьдесят третьего» и много всего другого стоящего.

Иду по богато украшенному милитаристскими плакатами городу, захожу в книжный магазин и вижу… то же самое, что и везде, пестрые и безвкусно оформленные пропагандистские брошюры, которыми завалено ВСЁ: «Бежали храбрые грузины», «Предвечный трибунал. Убийство Советского Союза», «Украина в огне», «КОГДА НАТО БУДЕТ БОМБИТЬ РОССИЮ?», «Русские идут! Почему боятся России?», «Крестовый поход на Восток», «Как России победить Америку», «Коломойскому Украина» и так далее.

Справедливости ради отмечу, что в бездонном мраке черносотенного мусора затерялась одна книга Владимира Буковского «Тайная империя Путина». Внутрь я, правда, не посмотрел… Сейчас сожалею об этом.

При позднем «совке» горы макулатуры (не такой, однако, ядовитой и злобной) пылились в магазинах и их никто не читал. Но тогда был всемогущий план. Макулатура, как и положено, утилизировалась, производилась снова и заново утилизировалась, и так до бесконечности. Сегодня же рынок – то есть продается то, что покупается. Значит, на все это есть спрос? Я правильно понимаю?

День пятый

Весь день сижу дома, заткнув уши, читая книгу.

Весь вечер вынужден слушать какофонию из бесконечных монотонно повторяющихся тупых ударов, громко доносящуюся с верхнего этажа. И это повторяется каждый день и ночь. Говорю сестре:

— Ань, это невыносимо! Может, полицию вызвать?

— Ты что, смеешься?

Иду на разборки. Дверь не открывают, но музыка на время утихает, чтобы через некоторое время с еще большей силой начать раздражать дальше. А податься некуда…

День шестой

Город кишит беженцами. Луганск под боком! Встречаюсь с одним украинцем. Идем по городу, который заполнен людьми в униформе.

— Да так всегда в России было! – скажет мне потом один друг-немец. Это же милитаристская страна, осажденная крепость.

Нет, я большую часть жизни прожил в России, но в таком количестве на улицах Воронежа людей в униформе не припомню. Может, и было до меня, но я на своем коротком веку не помню.

У остановки «Детский мир» на улице Плехановской наблюдем сцену, которая воспринимается, как некая пародия на режим. В автобусе сидят молодые опричники в униформе и с бараньим видом сквозь запотевшие окна пялятся на мой фотоаппарат. Надпись на автобусе большими буквами: «ДЕТИ».

Украинец (не буду называть его имя) всю дорогу тихо проклинает Путина.

— Объясни мне одну вещь, почему ты приехал сюда, на эту помойку, почему не на Запад? – интересуюсь я.

— Да денег на Запад не хватило!! – нервозно в ответ. Исчерпывающе.

День седьмой

Встречаюсь со старым Другом, с Человеком, которому удалось, обитая в океане варварства, невзирая ни на что, сохранить свою гуманную ориентацию. Он изо дня в день кропотливо делает свое безнадежное гуманитарное дело и получает за свой труд баснословный гонорар в размере 12 тыс. рублей, что примерно равно 170 евро в месяц.

Слышу от него сотни историй о том серпентарии, в котором работает, о возможном сокращении, о хамстве клиентов, о боязни потерять работу и вообще об экзистенциональном страхе, страхе перед будущем.

— Скоро убивать будут белым днем на улицах, – говорит он.

Он знакомит меня с интересным человеком – советским диссидентом, воронежским писателем-афористом Аркадием Давидовичем, который взахлеб весь вечер рассказывает свои афоризмы, такие меткие и содержательные.

Вот некоторые из них о сталинизме: «ГУЛАГ освободил Освенцим», «Вышел в люди – стал скотиной», «Вчера я забыл о послезавтра», «На уроках истории одни перемены!», «Созидающих новые миры ненавидят всем миром», «Одни аплодировали из-за отсутствия головы, другие – чтобы не потерять ее». Многое сохраняет актуальность и сегодня.

День восьмой

Не выхожу из дома. Разгребаю кучу мейлов. Ради интереса захож­у на Грани.ру. Вижу следующее: «Уважаемые пользователи! Мы приносим свои извинения, доступ к запрашиваемому ресурсу ограничен».

Да здравствует Севкорея!

По вечерам каждый день смотрю с племянниками фильмы. Те старые и добрые советские мультфильмы с неисчерпаемым гуманизмом, на которых в свое время воспитывались миллионы детей. Даже в тех из них, где не обошлось без идеологии, где царь – безграмотный дурак, даже в них присутствует что-то доброе, чистое, человечное.

«Аленький цветочек». Производство киностудии «Союзмультфильм», Москва, 1952 г. Едва объяснимый феномен. Как именно в тот год, когда СССР находился на пике своего «гуманистического» развития, когда репрессивная мясорубка конвейерным способом перемалывала тысячи и тысячи мнимых и реальных врагов, в то время, когда люди были лишены элементарного права – права на жизнь, выпускалось такое в свет? Парадокс.

Смотрим фильм «Белый Бим и Черное ухо». Детская душа тронута.

Рассматриваем карту. Найди мне Владивосток, Санкт-Петербург, где Вильнюс? Псков? Рядом смотри. Правильно! Баку? Молодец! Челябинск? А теперь покажи-ка Киев…

— Так там же хахлы, дядь Вань, они плохие! – резким движением отрываясь от карты, поворачивает голову на меня второклассник и смотрит наивно-непонимающе, как и положено ребенку. У меня все перевертывается внутри.

— Артемушка, подрастешь – все поймешь, может быть…

Что это? Тлетворное влияние родственников? А может, школа??

В гениальном психологическом «Обыкновенном фашизме», столь ненавистном в свое время тов. Суслову, еще в шестидесятые годы на закате убогой хрущевской оттепели М. Ромм показал, как никто другой, в мельчайших деталях механизм оскотинивания человека, превращение его в мельчайшую гайку всесильного левиафановского Государства.

Как по мне, так наиболее пронзительными в фильме являются главы о детях, чьи молодые мозги были преступно отравлены тоталитарным Монстром. Все поколение в итоге оказалось уничтоженным, о чем так пронзительно потом пела Марлен Дитрих. Так и сегодня путинский Рейх плодит волчат, завтрашний навоз, удобрение… Печалит.

День девятый

Еду по улице 9 Января. У остановки «Общежитие» на дорогу, шатаясь, выходит пес. Подбитый, видимо, какой-то машиной, он изо всех сил карабкается, пытаясь перейти дорогу. Нервные сигналы обозленных водителей, вынужденных образовать пробку, пугают собаку. Пес падает на середине трассы и в конвульсиях, истекая кровью, бьется за жизнь…

— Останови! – говорю водителю. – Может, кобеля оттащим хотя бы на обочину.

— Тебе че, делать нечего! – громом в меня. – Может, какая заразная!

На улице мат. Машины, каждая третья из которых с огромной колорадской ленточкой на стекле, ювелирно объезжают собаку и равнодушно давят на газ.

Это на следующий день после просмотра «Бима». Дегуманизация и абсолютное безразличие общества – уже НОРМА!

Пару недель назад в мое берлинское обиталище позвонила соседка. Открыл дверь.

— Entschuldigung, da oben ist eine Katze. Die sitzt traurig allein. Wissen Sie wer ist der Besitzer? (Извините, там наверху сидит черная кошка. Она сидит в печали одна. Знаете ли, кто хозяин?) – Nein, tut mir leid. Weiss ich nicht. Vielleicht kommt er noch. (Нет, к сожалению, нет. Быть может, вскоре объявится). И так в каждую квартиру на каждом этаже. Вечером в коридоре плакат: «Кошка нашлась!:)».

Разве нет в России еще Людей? Конечно есть! Но почему-то в той огромной толпе серых мещан на остановке «Общежитие» не нашлось, увы, ни одного Человека!

Вечером снова наступаю на те же самые грабли. Общаюсь с патриотами. Разговор заходит о политике, об Украине. Она везде, эта Украина. Она витает в воздухе, ей дышат, ей живут, её ненавидят, ей, оказавшейся во власти мифических бендеровцев, фашистов и заокеанских империалистов, искренне сочувствуют, сидя, как правило, на диване.

— «Дождь» – это МЕРЗОСТЬ, МЕРЗОСТЬ!! Этот Алексашенко… Я бы…. Я бы ….

Ненависть распирает. Глаза горят, готовые растоптать врага.

— Вы слушали хотя бы раз в жизни «Дождь»? Что и о чем там говорят?

— НЕТ! И не хочу слышать!

— Так почему же вы, ни разу не слушав, утверждаете, что это мерзость??

Некое замешательство, затем:

— Люди так говорят, которые слушают!

Потом уверенное наступление с другой стороны:

— А Америка? Как они Ирак бомбили, Югославию? О хорошем тоже надо говорить. У нас много всего хорошего.

Полный сумбур, не связанных логически друг с другом мыслей.

МЕНЯ Н Е И Н Т Е Р Е С У Е Т АМЕРИКА!!! Меня интересует лишь то, почему Алексашенко и «Дождь» – это МЕРЗОСТЬ?? ПА–ЧЕ–МУ??? – закипаю я.

Я не могу разговаривать на уровне «ушастой обезьяны», «укропов» и «бандерлогов». Мне нужны АРГУМЕНТЫ!!!

С подавленными чувствами, перевозбужденный, ухожу. Долго не могу заснуть.

День десятый. Предпоследний

Если бы не было этого дня, не было бы, возможно, и потребности писать все это…

Он начался прекрасно. За несколько дней вперед я, романтик по натуре, внимательно проштудирвал все метеосайты российские и вражеские «загранишные». Хоть в чем-то было единство между «нами» и «ними»: погода обещала быть ясной с обилием солнца, без единого облачка с легким морозцем, как раз такой, какую я люблю, и по которой всегда скучаю в Европе.

Так и было. День был действительно солнечный, по крайней мере, его первая половина … для меня.

Еду на вокзал. Перед покупкой билетов интересуюсь в кассе, есть ли льготные для студентов нероссийских вузов.

— А ты шо ш у нас, – с ехидной высокомерной тупостью, – в Г(украинское)арварде учишся штоль?

— Нет, в Гумбольдте!

Сажусь на электричку и еду туда, где каждое лето проводил каникулы. Еду на свою, собственно, родину. Неподалеку оттуда, куда направляюсь, я родился в августе 1985-го, когда после апрельского пленума вечная мерзлота стала сначала потихоньку оттаивать, а потом в конце 1980-х – начале 1990-х пахнущий кровью и надеждами, мечтами о прекрасной жизни и разочарованиями, селевой поток в очередной раз в наступательно-грабленной истории России снес прогнившую империю.

Два ряда, напротив сидит НАРОД в составе четырех женщин лет сорока-пятидесяти. Они громко ржут. Они счастливы! Внешний вид их кажется срисованным с картин воронежского художника А. Бучкури.

Одна, самая довольная, бравирует современным мобильным телефоном, как-то смешно, как обезьянка в зоопарке, тыкает на кнопочки. Едва [ли] думает она о том, что та удобная штучка, которой она охотно пользуется в быту, является продуктом бездуховного вечно загнивающего Запада, той самой гейропы, которая сегодня ВРАГ. Вряд ли размышляет она и о том, что то милое устройство в ее руках – это не просто телефон, это века свободы, это право на критику, возможность свободно мыслить и творить, аналитически думать, развиваться, интересоваться устройством окружающего мира и объяснять его не исключительно посредством идей «чучхе» или «марксизма-ленинизма», а посредством рациональных законов.

Бабы громко коммуницируют матом, таким истошным и противным, который редко сыщешь на помойке. Это тоже, кстати, сегодня НОРМА!

Довольные купеческие лица, нос кнопочкой, дешевая помада на губах, тупой плоский юмор. Всепоглощающее засилье мещанства! Не того, однако, уютного и безобидного, который претил Надежде Константиновне в Лондоне, а мещанства иного свойства – мещанства первобытно-пещерного, черносотенного-нэпманского, мещанства еще ненаевшегося, вечно голодного народа.

При созерцании всего этого вспоминаются слегка грубые, но довольно меткие слова, в прошлом году при странных обстоятельствах умершей Валерии Ильиничны Новодворской:

— Только фанатики, скоты и совки могут быть здесь счастливы. Мыслящий человек быть счастлив в России не может.

На моем ряду через сиденье сидит одинокая, бедно одетая, но с благородно-гордым ахматовским видом, женщина. Ее убийственно-тоскливый, направленный на одну точку, взгляд, зажимает сердце.

Нигде и никогда за пределами своей родины я не встречал этого взгляда! Лишь в России, мне кажется, он в изобилии. Особенно, когда едешь в транспорте и видишь задумчивые и отрешенные лица людей, травмированных ублюдочным бытом и вопиющим господством несправедливости. В этом взгляде шаламовская глубина, отчаяние и одновременно гуманизм.

Сила этого взгляда в том, что он выстрадан тем Человеком, который им обладает. В нем нет актерства, нет беззаботной западной улыбки, нет фальши, упаси Бог, злобы. Он чист. В этой стране надо страдать. Просто жить и поверхностно наслаждаться жизнью – НЕТ! Тот из порядочных, кто всю жизнь мучаясь, сохранил свой Человеческий облик, как правило, носитель этого взгляда. Сколько травмированных людей в этой стране?!

Наглость или ее отсутствие не позволяют мне сфотографировать увиденное.

Поезд прибывает на остановку «Синицино» поселка Воля. Выхожу. Яркие лучи февральского солнца, как на картине И. Грабаря падают на снег и ослепляют. Запах сосен, свежий морозный воздух, вдали слышащийся лай собак и едва доносящийся от поселка запах дыма из деревенских труб позволяют забыть обо всем и делают на миг счастливым, погружая в теплые воспоминания детства. Внутри все сжимается от радости и внезапно, видимо, от перевозбуждения, возникает чувство голода.

Много лет меня здесь не было. Прохожу мимо знакомого проулка. Все не так. Вместо резьбы в окнах пластик, вместо калитки – трехметровые железные заборы. Прав был тов. Горький, великий пролетарский писатель:

— Собственность разъединяет!

Тот, кто ее имеет, отгораживается от тех, кто не имеет, да как отгораживается! Как в латиноамериканских сериалах.

Меня упрекают в том, что я не вижу хорошее. Почему же? Вижу! Газ провели! Событие! Во время моего детства газовых труб еще не было. Страна, десятилетиями живущая на газовой ренте и продающая его в разные концы планеты, осчастливила свой верноподданный народ и провела наконец-таки в пригород большого областного центра в двадцать первом веке газ. Давайте порадуемся.

Сюда, на ул. Железнодорожную, мы с бабушкой в детстве ходили провожать поезда, в лес за путями с дядей-алкоголиком, во время его редких просветлений, ходили пилить деревья или что-то собирать. Там же сбрасывали гнилые яблоки.

Благо, снег теперь своим сияющим на солнце белым одеялом закрывает горы мусора и гнилых фруктов, обычно летом там валяющихся и кисло воняющих. Впрочем, это давно было, еще в полуголодные и такие колоритные девяностые. Как дело обстоит в эпоху сытых, но оттого не перестающих быть проклятыми нулевых, мне точно не известно. Знак с надписью «Сохраним окружающий мир для будущего поколения. ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ВЫБРАСЫВАЙТЕ МУСОР!» все же вселяет некий скепсис, что люди стали культурнее.

А ведь я так любил этот убогий, забитый мусором лес! Чем глубже, тем лес был массивнее и краше, но туда мне ходить запрещалось. А совсем далеко, там, где он кончается, находится Рамонь, с замком на горе. Так говорила бабушка в детстве и это еще сильнее, чем персонажи красивых русских сказок, рассказанных ею вечерами под стихающий грохот уходящих поездов, будоражило воображение ребенка.

В Рамони я побывал уже много лет спустя, будучи подростком, а потом был еще и еще много раз. Сказочные по своей красоте ландшафты! Благодатные места! Сегодня, увы, загаженные пластиком по берегу реки Воронеж.

Последний раз ездил туда летом 2013-го, когда путинский режим еще не так открыто перешел в свою каннибальскую фазу, а сохранял вегетарианскую видимость. Тогда удалось побеседовать с интеллигентнейшим человеком, с женщиной-экскурсоводом замка. Ее слова до сих пор в голове:

— Боже мой, Боже мой, помилуй, только бы не начинали реставрацию здания. Ведь уничтожат все! Вот тут аллея была вековых деревьев. Взяли и бездумно спилили. Так тут вся Рамонь вышла на улицы защищать аллею. Люди старые рыдали, умоляли, просили оставить.

Под «реставрацией» в путинском рейхе, как правило, следует понимать уничтожение культурного объекта, с дальнейшим превращением его либо в локальный диснейлэнд с розовыми стенами и пластиковыми окнами, либо скорее в резиденцию какого-нибудь местного нувориша-феодала из «Единой России». Что с ними поделаешь, с этими убогими? Холоп в соболиной шубе – существо страшное и весьма опасное!

Не интересуюсь на этот раз Рамонью. Бог с ней!

На ул.Студенческой в поле мы с ребятами играли в футбол. Почти все из них здесь больше не живут. Одни уехали в город, другие лежат на кладбище, которое заметно расширилось и помолодело…

Захожу к своему дяде-деграданту, с трудом достучавшись до него. Разбитый дом, кривая калитка. С порога:

— Ванек, что там с Украиной? Я тут целыми днями сижу, телевизор смотрю, и болею прям за ополченцев! Обожди, еще немножко и они задавят этих натовских гадов.

— Ну, у меня другое мнение.

— Ты что за них??? – со страшным изумлением и опасным недоумевающим взглядом смотрит на меня. – Тихо, тихо… Не шуми. А то соседи услышат, посрамят.

Нет места национал-предателям на святой русской земле!

Беседа длится недолго. Я не ухожу, ожидая лишь одного, когда же он спросит про свою мать, которую всю жизнь беззастенчиво эксплуатировал, когда жил на ее мизерной пенсии, пил дорогое пиво в баночках и регулярно мотал всем нервы. Это тоже здесь НОРМА! Наконец перед прощанием спрашивает:

— Как там бабушка, Вань?

— Плохо. Совсем сдала. У мамы ни дня покоя. Все время за ней ухаживает.

— А, понятно.

Мать для него теперь – отработанный материал. Попользовался и бросил.

Иду вдоль железной дороги в сторону станции. Много фотографирую, охотно вспоминая, как бегал туда за плодово-ягодным мороженым. Армия железнодорожников подозрительно меня осматривает.

— Эй, ты че там делаешь?

— Фотографирую!

— Железная дорога – СТРАТЕГИЧЕСКИЙ ОБЪЕКТ, который не подлежит фотографированию!

Это не ирония, а чистая правда. Очередной рудимент того прошлого, которое становится настоящим.

Направляюсь в сакральное для меня место – в местную библиотеку, мой энергетический центр, еще не представляя, что меня там ожидает. Вхожу в здание местного ДК. И вот снова волна воспоминаний. Этот прохладный каменный запах, который так освежал в летние дни, когда я сюда в последний раз лет пятнадцать тому назад приходил.

Поднимаюсь по лестнице на второй этаж, захожу в библиотеку и вижу двух женщин, сидящих напротив друг друга и молодую девушку, копающуюся в каталоге.

Сбоку прямо у окна раньше стояла школьная лакированная парта, за которой я сидел. Приятный летний воздух с поля через почти всегда открытое грязное с пауками окно освежал тогда помещение, так нежно дуя мне в лицо. Грохот где-то вдали несущихся поездов вселял надежду на радужное будущее, шепчущий шорох деревьев успокаивал, навеивал думы, запах их, перемешанный с запахами поля, бодрил, а цвет переливающихся на солнечном свету листьев, которые сочным синим оттенком ложились на лакированную парту, радовал глаз. И лишь кряхтения и причитания изредка приходившего сюда деда, читавшего местную районную газету «Нива» и ругавшего «проклятых демократов» за соседней партой, раздражали. Приятные воспоминания отрочества…

Здесь я впервые познакомился с Радищевым, который большого впечатления на меня тогда в юности не произвел. Слог казался нудным, никакой action в книге.

Понял, оценил и преклонился перед ним потом. Дело было в классе восьмом. До сих пор помню все в деталях. Вымаливаю у старой библиотекарши книгу «Путешествие из Петербурга в Москву». Она их заботливо стережет и городским не выдает.

— Ну, я верну, пожалуйста.

Со скрипом выдает мне книгу и наказывает:

— Ладно, путешествуй, но только попробуй не верни, когда в город поедешь.

Надеюсь, они там еще не сожгли Радищева, как врага. Здесь читал Грина и о Грине в старой сталинской БСЭ под ред. Введенского (других книг не было). Сегодня его капитан Грей, одетый в черные спортивные штаны с наклейкой «адидас», жрет семечки у пивного ларька, а Ассоль – большая почитательница «Дома 2», в розовой миниюбке и с оголенной грудью, тонной помады на губах, домом на голове, полагая, что все это ужасно красиво, со словарным запасом, как у Эллочки Людоедки, мечтает лишь об одном – выйти замуж и обязательно за богатого! Куда уж тут Анастасии Вертинской! Впрочем, началось это еще до Путина.

Сейчас в библиотеке все по-другому, как и везде. В одном углу красуются яркие брошюры мракобесного содержания об эрпэцэшных боженьках, в другом – исполинских размеров стеллаж с пестрыми, красочными женскими романами, детективами и прочей вульгарщиной. Ну, а в центре, разумеется, полки с книгами о Великой Отечественной войне, о героизме, о мужестве и т.д.

Война и здесь! Она ВЕЗДЕ и ВСЮДУ! Инструментализация войны не знает границ. Она переходит все допустимые представления о морали. С ее помощью, играя на самых низких инстинктах черни, режим цементирует единство царя и народа. Та война, война желанная, которая была изобретена в кабинетах ЦК в 1960-е годы, война парадная, которая началась не, скажем, 17 сентября 1939 года мародерским разграблением беззащитной Польши, а 22 июня 1941 года и потом как бы сразу завершилась парадом в мае 1945 года. Война, как правило, не окопная, не та, о которой писали участники ее: Василь Быков, Алесь Адамович, Виктор Астафьев, Василий Гроссман, а другая, о которой так охотно рассказывают сегодня не видевшие ее, увешанные орденами, вечно вчерашние по мышлению, всегда «За Родину, За Сталина!», за Сталинград вместо Волгограда, энкавэдэшные подонки – эти сувенирные ветераны.

Да и вправду, зачем вспоминать о реальной войне, зачем вспоминать о миллионах погибших, о их личных судьбах, и тем более об условиях жизни тех последних выживших, которые гниют сегодня где-то в грязных аварийных «хрущевках», влача жалкое существование на мизерную пенсию, доживая свой горький век?

Легче пребывать в мире сладких мифов и тупо гордиться не понятно, правда, чем. Тем, вероятно, что закидали Европу миллионами трупов. Судьба, к примеру, советских военнопленных, кого она сегодня серьезно занимает? Те массы, что 9 мая каждый год, устраивая пьяную вакханалию на улицах, бросая бутылки в толпу (увы, как могут) по-звериному ожидая салюта? Разве им интересны эти истории?

Советские военнопленные, которых было уничтожено три миллиона, о кошмарной судьбе которых мне каждый день на работе приходится рассказывать немецким школьникам. Ясные глаза этих несчастных на фотографиях, словно живые, трогают посетителей и заставляют многих содрогнуться. Столь естественно они смотрят со старых черно-белых изображений, как будто встанут и заговорят. Но, то Германия.

В России же интерес к той реальной войне, к страданиям и травмам ее участников, к той, не мифологизированной с ее вымышленными Панфиловцами и прочими сказками, предельно мал.

Быков, до конца дней своих достойно критиковавший колхозного маньяка соседней братской страны, с его Круглянскими мостами, сегодня явно не в почете. Большой по силе талант Астафьев, по-мнению ГКЧПиста Язова, «очень черно писал о войне». Гроссман – это тот, который «антипороссийски», к тому же, о Боже, еврей, то есть жидяра – ВРАГ автоматически. Личность – НИЧТО, Государство – ВСЕ! Так было, так и осталось…

На стендах сельской библиотеки детские рисунки, изображающие в основном парадную войну. Впрочем, честности ради, напишу и о хорошем. Ведь о нем тоже надо говорить! Не все же время очернять постсоветскую действительность. Надо же видеть и хорошее! Наблюдаю все тот же парадокс, что и в книжном магазине с Буковским. Среди большей частью вшивопатриотического хлама вижу одну как бы случайно затерявшуюся книгу с надписью: «Книга памяти жертв политических репрессий Воронежской области».

Что это? Издевательство? Цинизм? Или правда память, попытка серьезно подойти к тому, что, к примеру, в Германии, называется сложным, едва переводимым на русский язык словом Vergangenheitsbewältigung? То есть попытка научно проработать свою историю, серьезно разобраться в ней, очистить ее от догм и освободить от сакральных мифов, рационализировать ее, и наконец-то написать историю максимально объективно, как это возможно. Поставить тем самым точку, разделив палачей и жертв, назвать все своими именами и тем самым идти дальше в будущее.

Немцы после двенадцати лет обскурантизма извинились перед всеми и не просто извинились, а еще и покаялись, прокляли свое темное прошлое, выкинули его на помойку. Думаю, что до этого российскому обществу еще далеко. В наши дни скорее руководствуются принципом: что у нас сегодня? День политрепрессированного? Хорошо. Отметим! 9 мая? Отличненько. Отметим! День чекиста? Еще лучше! Все равно за что бухать.

— Здравствуйте! – меня подозрительно осматривают.

— Здравствуйте.

Говорю, кто я и откуда, не упоминая, что являюсь национал-предателем.

Женщина слева солдатским чеканным голосом серьезно и в то же время с полуиронией:

— Ты не шпион ли?

Мой фотоаппарат, вероятно, навел ее на эти мысли. События развиваются быстро.

— Что там говорят и пишут про Украину? – всё с большим скепсисом расспрашивает меня все та же женщина.

Весь вид ее говорит о многом. Мне кажется, что ее долго и тщательно выковывали в лаборатории марксизма-ленинизма-сталинизма, потом перековывали в православие, торжественно посвящали в путинизм. В итоге вышел послушный режиму зомби. Таких миллионы. Это как раз тот святой русский НАРОД, которому всегда очень нравится, когда стоящие над ним сатрапы бьют его плетью, выбивают зубы, сдирают шкуру. Бьет – значит любит!

— Так, сейчас мы тебя проверим, кто ты на самом деле. Скажи, КТО это? (тычет пальцем, на дешевый, выпускаемый для инфузорий-туфелек агитпроповский таблойд «Аргументы и факты»). На картинке изображен в странной позе президент Порошенко, благо без рог и копыт.

— По-моему, порядочный человек, – честно отвечаю я.

На мгновение в этом пропагандистским ядом отравленном помещении возникла пауза. Гримасы женщин изменились. Память не позволяет дословно восстановить все так, как было, что конкретно было сказано тогда, ибо градус ненависти был велик. Столько оскорблений разом на русском мне давно не приходилось слышать. Она заметалась, как тигр в клетке, и потом, выходя из комнаты, разрываемая ненавистью, вполголоса изрекла:

— ПРОДАЖНАЯ ССССССУУУУКА!

Её долгое «с» я слышу до сих пор. Смею заметить, что это библиотекарь. Не будем забывать, что библиотекари – носители культуры.

Женщина за столом справа, имеющая красивые русские черты лица, поникла головой. Я, ошеломленный произошедшим, после короткой паузы попытался в растерянности завести с ней разговор.

— Почему вы так нервно реагируете? У меня другое мнение. Вы, не выслушав ни одного моего аргумента, сразу оскорбляете меня.

Наивно, искренне и без всякой злобы она смотрит мне в лицо:

— Как Вы можете так говорить? Ведь на Украине у власти фашисты!!!

В этот момент я, наконец, понял, что это ВЕРА! Это та страстная желябовская ВЕРА, которая готова даже при видимом спокойствии сокрушить и уничтожить. Вера не нуждается в логическом объяснении, в аргументации, в знаниях. Чем проще вера, чем примитивнее ее догмы, тем она сильнее и опаснее. Всякое рацио обречено вдребезги разбиться об нее.

Рациональность – штука сложная, где нужно много думать, рефлексировать, бесконечно задавать вопросы, уметь критически думать, анализировать. А вера, окутанная в героические мифы, придающие ей особую сладость, проста, как бублик, проста и понятна. Для истинно верующих мир всегда черно-белый: ДРУГ – ВРАГ, СВОЙ – ЧУЖОЙ, КРАСНЫЙ – БЕЛЫЙ, НАШ – НЕНАШ. Винить этих людей? Винить глубоковерующих? В чем? Не спорь с верующими! – нарекает меня знакомый немец перед поездкой. Себе дороже будет.

Очень уважаемая и любимая мной профессорша в Гумбольдтском университете за несколько дней до моего отъезда в Россию говорила со мной о том, как ужасно и трагично то, что происходит сейчас в России, и к концу разговора она как-то робко и растерянно заметила:

— Но, но, но, ведь человек должен тоже нести какую-то ответственность!

На самом деле голова же человеку дана не только лишь для ношения шапки, а чтобы и думать ей. Так кто же виноват во всем этом? Только ли подонки-пропагандисты с федеральных каналов и жулики с ворами во власти – организаторы преступлений? И кто, да в какой мере несет ответственность? Ведь человек – не животное, ему дан разум. Вечный вопрос и не только русский.

Понимая, что дальнейший разговор бесполезен, я прошу разрешения сфотографировать стенды с книгами.

— Для чего вам? Ах, да, ладно! Все равно потом все извратите. Фотографируйте! – махая рукой и глубоко вздыхая, говорит женщина.

В этот момент молодая девушка, которая до этого тихо сидела у каталога, вдруг вскакивает и незаметно серой мышкой пролетает к выходу. С коридора слышна отчетливо по буквам произнесенная фраза:

— Он там фотографирует!

Не перевелись еще Павлики Морозовы на святой Руси! Молнией в дверях появляется та полная бдительности дама, быстро шагает в мою сторону и, как в советских фильмах про шпионов, вопрошает:

— Кто ты? Говори! Откуда ты?

Я ей показываю свой студенческий билет.

— Кто тебя послал туда? На какие деньги ты там? Я же говорила, говорила, – кричит она громче, почти в истерике.

— У меня нюх на них, твари. Я же почуяла сразу, что шпион!

Развернулась южная чевенгуровская степь во всей красе своей, заиграла, заплясала:

— ЗА СКОЛЬКО ТЫ ПРОДАЛСЯ, ВЫРОДОК? СКОЛЬКО ТЕБЕ ЗАПЛАТИЛИ? НАШ ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ! НАДО ГОРДИТЬСЯ РОДИНОЙ, БЫТЬ ПАТРИОТОМ!!! ТАК, ТАК, МОЖЕТ, В ФЭ ЭС БЭ ПОЗВОНИТЬ?

Эта лексика мне хорошо знакома по газетам тридцатых годов, с которыми приходится много работать. Все эти шпионы, выродки, предатели не остались на выцветшей газетной бумаге 1930-х годов и не пылятся в архивных делах невинно убиенных, они снова выпрыгнули оттуда и крепко поселились в душах и головах миллионов.

Мне становится ясно, что нужно уходить и как можно быстрее. Если эта товарищ-женщина в припадке шпиономании действительно вызовет представителей левоохранительных органов и прочих смежных с ними структур, то меня сожгут на костре прямо перед клубом под одобрительные рукоплескания растленного народа. Я выхожу из дверей библиотеки. Она вдогонку кричит мне:

— ПШОЛ ВОН!!! ВОН ИЗ НАШЕГО ПОСЕЛКА!!! ВОН!

Гневное ВООООООООООН бьет по коридору и протяжным эхом разносится по стенам старого ДК. Я вылетаю из клуба. У входа пьяный деградант: Сигарета будет?

Сейчас я вспоминаю это, как театр, но тогда меня обуревало какое-то скверное чувство. Это был Bruch c черносотенной, утонувшей в имперской грязи родиной, поворот окончательный и бесповоротный.

Может, и правда «национал-предатель», ведь Родина же обула, одела, накормила и обучила, дала самое лучшее в мире образование, с которым мне, правда, приходится переучиваться. В голове месиво: обида смешивается со злобой. Но не могу я любить родину с закрытыми глазами!!!

Итак, станция «Тресвятская», поселок Воля. Конец февраля 2015 года. Теперь это то место, откуда я «ВОН!«, может, и навсегда…

День одиннадцатый. Последний

Я меняю билеты в кассе, извиняюсь перед родителями и уезжаю. Мне противно все это.

В Москве, убивая время, с раннего утра гуляю по городу, иду в сторону Кремля. Нет для меня ничего более неуютного, чем Москва. Имперская, часто безвкусная гигантомания, китч, анонимность. От старого красивого русского купеческого города не осталось и следа.

Прохожу по мосту через Москву-реку. Смотрю на эту цитадель власти, на рубиновые звезды, на мост напротив, на котором несколько дней спустя подло убьют Бориса Немцова, подхожу к библиотеке им. Ленина – ГЛАВНОЙ БИБЛИОТЕКЕ СТРАНЫ!

Мне требуется во что бы то ни стало для благополучного написания мастерской скопировать книгу национал-предателя и врага народа И. Долуцкого. Его учебники по истории сегодня считаются «антироссийскими» и «непатриотическими». Они, разумеется, не переиздаются. Найти их трудно и в Германии, заказать по интернету не получается. В воронежской библиотеке была только первая часть.

Захожу в главную библиотеку СТРАНЫ! И вижу скрипучие полы, полуразбитый паркет, каталоги из гутенберговского времени, которые в рабочем состоянии, а не музейный экспонат. Выставка макулатуры от всяких Дугиных, Прохановых и вполне милый и готовый помочь персонал – остатки недобитых советских очкариков-интеллигентов, врагов нашей ВЕЛИКОЙ нации.

В одном из залов выставка, разумеется, о Великой Отечественной войне как всегда с пулеметами и танками, героями и антигероями, с пафосными плакатами. Тут понимаю, что все еще серьезнее, чем я думал. В Воронеже можно было списать на провинциальность. Если здесь, в главной библиотеке СТРАНЫ, в научном учреждении такое, то в таком обществе явно что-то неладно.

Впрочем, авторитарный и в последнее время плавно перерастающий в какое-то другое качество режим, способен порой на милости. У самого выхода из главной библиотеки СТРАНЫ расположен киоск с адекватной литературой о ГУЛАГе. В киоске удивительнейшей порядочности женщина, смотрит на меня своим лучезарным взглядом и, изливая душу, рассказывает, рассказывает, рассказывает… о своей репрессированной матери, о миллионах тех, которых «хотелось бы всех поименно назвать». На стене ларька портрет правозащитницы Людмилы Михайловны Алексеевой.

Перед входом в библиотеку скучает Федор Михайлович. Делаю несколько фотографий и вдруг случайно замечаю, что склонившееся печальное лицо его направлено на Кремль. Достоевскому благодарные бесы соорудили памятник, и в наказание повернули лицом на рубиновые звезды Кремля, чтобы он вечно любовался тем, появление чего так подробно предсказал. История любит улыбаться.

Вечером сажусь на варшавский поезд и еду прочь на Запад….

Вопросы, которые много лет себе задаю: как, когда и чем все это кончится? Задаю их преподавателю в университете. Он, глубоко вздыхая, спокойно говорит:

— Да как кончится? Как всегда там. Большим насилием и кровью.

Источник – «Инсайдер»