Расстрелянный съезд

Поисками этого материала меня по сути дела заставила заниматься публикация Натальи. Не то, чтобы я не поверил в зверства НКВД – скажите, что они каннибализмом занимались – поверю запросто. Но всё же есть разница между тем, во что я поверю, и тем, что действительно происходило. Ну, верил я в 28 панфиловцев, и что?

Поэтому стал искать. Еще и потому стал, что напрягают меня «архитектурные украшения» любого текста. Например, в Натальиной публикации попалось такое «…на всех выходах из зала появились молодые в гражданском, но с явно военной выправкой». Помилуйте, через 13 лет после октябрьской революции! Все, у кого была или хотя бы могла быть «военная выправка», либо погибли в гражданскую, либо эмигрировали. Откуда у быдла военная выправка?

В общем, так или иначе, пришлось искать. Нашёл. Действительно старую публикацию – 1997 года. В которой тоже не так всё очевидно с достоверностью источников. Однако, полагаю, из неё уже ясно, что история эта – не «28 панфиловцев».

Расстрелянный съезд кобзарей

Николай Литвин

Искать о нем хотя бы беглое упоминание в советской прессе – напрасный труд. Но и в архивах бывшего НКВД-КГБ исследователи кобзарского искусства никак не могут найти документального подтверждения этой ужасной трагедии. Что-что, а следы своих преступлений энкаведисты-кагебисты заметать умели: еще в 1960 году Шелепин (в то время председатель КГБ) тайной директивой приказал своим ведомствам «от Москвы до самых до окраин» сжигать все, что могло бы в будущем скомпрометировать наши «доблестные органы». Но все же правда о расстрелянном съезде кобзарей и лирников, как легендарная Феникс-птица, упрямо восстает из пепла забытья.

Известно, что у Сталина и его разноплеменных приспешников была прямо-таки зоологическая ненависть ко всему украинскому. Но если украинский язык и украинскую песню на первых порах своего господства они еще как-то терпели, то носители украинского героического эпоса – кобзари были для них костью в горле. Уже с первых дней утверждения в Украине власти «рабочих и крестьян» большевики устраивают за слепыми и беспомощными народными певцами настоящую охоту и расстреливают их на месте, как дикое зверье, без суда и следствия. В 1918 году они убили лирника Иосифа. В 1919 году в Екатеринодаре погибают от их рук кобзари Иван Литвиненко, Андрей Свидюк, Федор Диброва. В 1920-м – Антон Митяй, Свирид Сотниченко, Петр Скидан. А сколько еще безымянных, беспаспортных легло в сырую землю под бело- и красноказацкими саблями, красноармейскими и милицейскими пулями, знает только один Бог…

И все же кобзарскую проблему большевики таким способом не смогли решить – слишком много было тогда в Украине кобзарей и слишком любили их и уважали наши люди. Предупреждали, прятали, передавали из рук в руки как свое самое дорогое и самое святое духовное сокровище. И ЦК ВКП(б) в своей беспощадной борьбе с «кобзарским национализмом» решает изменить тактику, «спускает» на места аж четыре постановления: «О запрещении попрошайничества», «Об обязательной регистрации музыкальных инструментов в отделах милиции и НКВД», «Об утверждении репертуара в учреждениях НКО» (народного комиссариата образования. – М.Л.), «Положение об индивидуальной музыкально-исполнительской деятельности».

Теперь кобзарей не расстреливали на месте, как это делали раньше, их бросали на долгое время в холодную без питья и пищи, а инструменты уничтожали.

Но и это мало помогало. Тогда кобзарей, как «неисправимый националистический элемент», начали очень активно шельмовать в прессе. Газеты того времени запестрели такими вот «броскими» заглавиями: «Против кобзарей – радио Днепрельстана!», «Будем внимательней контролировать кобзарей!», «Кобза – музыкальная соха!», «Кудесница-гармошка становится и в определенной степени уже стала настоящим средством воспитания масс». Народу, который испокон веков питал любовь к кобзарскому искусству, насильно навязывают не только «кудесницу-гармошку», но и «кудесника-баяна», «кудесницу-домру» и «кудесницу-балалайку», обязуя фабрики музыкальных инструментов Украины изготавливать их и распространять не сотнями и даже не тысячами, а миллионами штук!

К травле кобзарей подключают и некоторых украинских писателей. Юрий Смолич тогда писал: «Кобза таит в себе очень большую опасность потому, что она слишком крепко связана с националистическими элементами украинской культуры, с казацкой романтикой и Сечью Запорожской. Это прошлое кобзари старались непременно воскресить. На кобзу давит средневековый хлам жупана и шароваров». Микола Хвылевой призывал положить конец «закобзариванию Украины», «выбить колом закобзаренную психику народа».

Но все же в зоологической ненависти к кобзарству всех превзошел Микола Бажан, сварганив поэму «Слепцы», в которой называет кобзарей «нытиками», «вонючими недоносками», а основу их репертуара – наш тысячелетний героический эпос – «сторотыми проклятыми песнями». Пусть Миколе Бажану Бог будет судьей, но я, как кобзарь и украинец, и на смертном одре не прощу ему этих омерзительных строчек:

Помреш, як собака, як вигнаний зайда. Догравай, юродивий, спотворену гру! Вірую – не кобзою, Вірую – не лірою, Вірую полум’ям серця і гніва…

Но не все деятели украинской культуры клюнули на энкаведистскую заначку. Павло Тычина не стеснялся позировать перед объективом фотоаппарата с «патриархально-националистической» кобзой, а Максим Рыльский в те проклятые годы грудью стал на защиту украинских кобзарей. Прокоммунистическому Тычине его замилование старосветской кобзой-бандурой органы простили. Но Максиму Тадеевичу не простили, на протяжении десяти лет вынашивали планы его не только духовного, но и физического уничтожения. Но не только Максим Рыльский был «не ко двору». Органы делают невыносимой жизнь художников и фольклористов, исследователей кобзарского искусства Николая Домонтовича, Порфирия Мартыновича, Климента Квитки, Опанаса Сластиона, писателя и кобзаря Гната Хоткевича. Снимают с должности директора Днепропетровского исторического музея, «кобзарского батьку», Дмитрия Яворницкого.

И все же «выбить колом закобзаренную психику» украинского народа большевикам никак не удавалось. Тогда они обратились к чисто иезуитским методам укрощения свободолюбивого украинского кобзарства.

Часть кобзарей, которые не «запятнали» своей крестьянско-рабочей биографии участием в национально-освободительной борьбе, начали загонять в «колхозы» – капеллы, ансамбли, квартеты, трио, в которых, как говорит кобзарь и священник из США Сергей Киндзерявый-Пастухив, «народный бард превратился в исполнительного пособника-лгуна коммунистической партии, а капеллы, куда насильно загоняли певцов, стали базой их перевоспитания».

Других кобзарей, не способных к коллективному музицированию, комиссариаты образования и органы НКВД заставляли сочинять «песни» и «думы», восхваляющие кровавую советскую действительность. Эти «песни» и «думы» ничего общего с украинским народным творчеством не имели. Но это никого из власть предержащих не волновало. Надо было из украинского народного творчества «выпустить националистический пар». И выпускали… Кобзарь Петр Древченко оставил воспоминание, как они со Степаном Пасюгой, Павлом Гащенко и Григорием Цыбкой слагали «в пайку» думу «О революции и о нашем войске Красном, о Ленине и о доблестных полководцах». Что это за «дума», судите сами:

А нумо, співці-кобзарі, Давайте свій строй перестроїм З сумного на кличний… Співаймо своїй Батьківщині, Хто ж кращої пісні од нас заспіває, У кого є кобза гучніша!.. А нумо, співці-кобзарі, Оспіваєм червону заграву, Про військо Червоне могутнє, Про Леніна любого славу!

Но многие из «нищенской братии», как только их ни заставляли и ни наказывали, не желали брать в свой репертуар подобные «думы», они, как и тысячу лет назад, путешествуя от села к селу, от города к городу, пели древние «невольничьи плачи», упрямо воскрешали из мертвых народную историческую память.

Тогда кому-то из «ленинско-сталинских соколов» пришла в голову «гениальная» идея: собрать кобзарей и лирников как будто на съезд и всех расстрелять, а их кобзы и лиры уничтожить. Этот расстрельный съезд планировали провести еще в 1925 году, потом перенесли на 12.12.1927 года. Но и тогда он не состоялся. Наверное, еще не всех кобзарей зарегистрировала специально для этого созданная Академией наук УССР этнографическая комиссия.

В 1939 году в Лондоне вышла книга воспоминаний русского белоэмигранта Шостаковича. «В середине 30-х годов, – пишет Шостакович, – Первый Всеукраинский конгресс лирников и бандуристов был провозглашен и все народные певцы вынуждены были собраться вместе и дискутировать о своем будущем. «Жить стало лучше, жить стало веселее», – говорил Сталин. Эти певцы ему поверили. Они приехали на конгресс. Это был живой музей, живая история Украины, все ее песни, ее музыка, ее поэзия. И вот почти всех их расстреляли, почти все эти жалобные певцы были убиты».

Недавно в Украине переиздали книгу известного американского ученого Роберта Конквеста «Жатва скорби», в которой идет речь и об уничтоженных Сталиным украинских Гомерах: «Популярная в народе национальная культура на протяжении веков поддерживалась в украинском селе бардами, воспетыми Шевченко кобзарями, которые, путешествуя от села к селу, зарабатывали на жизнь исполнением древних народных песен и пересказыванием народных баллад. Они постоянно напоминали крестьянам об их свободном и героическом прошлом. Это «нежелательное явление» теперь было подавлено. Кобзарей созвали на съезд и, собрав их там всех вместе, арестовали. По имеющимся в наличии сведениям, многих из них расстреляли – и в этом была своя логика, – потому что от них было мало пользы в лагерях принудительного труда».

Свидетельства Шостаковича и Конквеста для нас очень ценны, но, к сожалению, ни первый, ни второй не подают источников информации.

В составе комиссии по проведению несостоявшегося съезда кобзарей 1927 года был, наряду с Д.Ревуцким, Д.Усенко, И.Копаном, П.Вишницким, и Михаил Полотай – «украинский советский исследователь искусства кобзарей и бандуристов» (Шевченковский словарь. Киев, 1977).

Весной 1989 года я встречался с Михаилом Панасовичем. И хотя тогда ему исполнилось 90 лет, был он, как говорят, «при здравии», имел цепкий ум и блестящую память. Но когда я попросил его рассказать о расстрелянном съезде, Полотай часто (как будто отгоняя мух) замахал руками, сказал, что это выдумки буржуазной пропаганды, съезда в середине тридцатых не было, кобзарей расстреливал не НКВД, а «кулаки» и «украинские буржуазные националисты».

Просил я рассказать о расстрелянном съезде и Андрея Бобыря. Он также ответил мне, что все это небылицы, что Первый Республиканский съезд кобзарей и лирников состоялся в Киеве в 1939 году. Да и другие кобзари старшего поколения (Евгений Адамцевич, Александр Маркевич, Григорий Ильченко, Георгий Ткаченко), с которыми в семидесятых я не только часто встречался, но и гастролировал, боялись этой темы, как огня. И только когда над домом Верховной Рады Украины взвился сине-желтый флаг, заговорили очевидцы тех трагических событий. Исследователь истории уничтожения украинского кобзарства Кость Чемерский в газете «Українські обрії» (апрель, 1991) приводит их свидетельства.

Е.Кедровская, пенсионерка, в 30-е годы работала библиотекарем:

– В 1934-35 годы по Харькову ходили слухи, что был кобзарский слет, что кобзарей вывезли из Харькова и бросили в овраг, где они и погибли. Кобзарям будто бы сказали, что их везут в Москву на еще один слет. И как будто погибли они в дороге.

В.Вовк, пенсионерка, в прошлом учительница:

– Кобзарей я любила с детства. Их можно было частенько видеть в Харькове. А в середине 30-х совсем не стало. Ходили слухи о каком-то кобзарском съезде, на который как будто бы свезли кобзарей со всей Украины, а потом поубивали.

А.Парфиненко, харьковский кобзарь:

– По сталинскому приказу забирали всех. Устраивали облавы на базарах и забирали многих инвалидов, были среди них и кобзари. Была одна семья – Прокоп Маловичко, жена Мотря и трое детей, все очень хорошо пели. Жили они в поселке Амур под Днепропетровском. Ночью их забрали, даже не сказали, что им брать с собой – то ли пищу, то ли какую-то одежду, повезли и погрузили в эшелон, где много уже было погружено кобзарей из других городов и сел Украины. Очевидно, этот эшелон шел из самого Киева. Доехали они до Харькова, там к ним присоединили еще много кобзарей. По некоторым подсчетам было их триста тридцать семь. Доехали кобзари и все те, которых забрали в Днепропетровске, до Москвы, потом их направили в Сибирь. Довезли до какого-то неизвестного, необжитого места. Милиция сбросила их с состава в поле. С одной стороны стали проводники, а с другой – милиция, и так никто и не смог попасть обратно в поезд. Остались они там и почти все погибли. Но Мотря Маловичиха не погибла. У нее живым остался младший сын. Они как-то добрались до деревни, ходили от хаты к хате, просили подаяние. Так они возвратились в Украину. Но к своему родному дому подойти боялись, потому что если бы они домой пришли – все равно их бы убили. Потому что то, что делалось, было в большом секрете и этого никто знать не должен».

Поэт Микола Самийленко, многолетний, как он говорит, политзаключенный бериевского эшелона, в 1946 году в Краслаге на лесоповале Шубном встречался с поводырем кобзаря Гордея Ракизы Алексеем Божко. Родители Алексея умерли от голода в 1921 году, а его спасла крестная мать. Позже, когда поднялся на еще пухлые от хронического недоедания ноги, напросился к кобзарю Ракизе в поводыри. В 1930 году (или Божко, или Самийленко предает память, съезд состоялся между 1932-1934 годами) их «пригласили» через участкового милиционера на кобзарский съезд в Харьков. По пути в Харьков Алеша заболел и Ракиза оставил его в городе Валки у знакомых, а сам пристал к кобзарю Башлыку, чтобы вместе с ним и его поводырем идти навстречу своей гибели.

Десять дней Алешу лечила хозяйка (он запомнил лишь ее имя – Христя), а на одиннадцатый он, сев в Ковьягах на товарняк, поехал в Харьков искать Ракизу. В Харькове паренек обошел все базары, спрашивал у нищих и торговок, не знают ли они, куда делись все кобзари. Поздно вечером изнеможенный Алеша поплелся на железнодорожный вокзал коротать ночь. Интеллигентного вида женщина, которая сидела рядом с ним и которой он рассказал о своей беде, утром отвела его в местный театр и познакомила там с украинским поэтом Олексой Влизько. Тот отвел своего тезку к бабе Ивге и попросил никуда из хаты не выходить, ждать Ракизу. На какой-то день, ранним утром, перепуганная насмерть бабка разбудила своего постояльца:

– Сыночек, – прошептала взволнованно, – одевайся и беги куда глаза глядят. Вывезли кобзарей вместе с их поводырями «черным вороном» на Холодную Гору. Одни говорят, что их перестреляли в тюремном подвале, а другие говорят, что вывезли их поездом за Харьков, бросили в яму, а вокруг ямы охрану вооруженную поставили. И погибли кобзари вместе с поводырями в яме той с голода и холода. Беги, сыночек, огородами в степь и никому не рассказывай о том, что ты знаешь. – Перекрестила, в сумку добрая душа положила буханку хлеба, щепотку соли, несколько вареных картофелин.

Пошел Алеша огородами да полями на Валки. Возле Ковьяг чуть было на колонну какую-то не напоролся. Женщины, дети, плач, проклятия. Понял: раскулаченных энкаведисты гонят на станцию… Поздней ночью постучал в окно к тете Христе. Никто ему на стук не ответил, а когда луна из-за туч вышла, увидел, что окна досками заколочены. Екнуло сердце – и их раскулачили! Переночевал в сарайчике и отправился утром в Запорожье, к родной тетке, молил Бога, чтобы не выгнала из хаты, не дала пропасть.

Не выгнала тетка своего племянника, последней картофелиной с ним делилась. Помогала ему как могла – и школу окончить, и учительский техникум. Работал учителем в глухом степном селе до тех пор, пока за рюмкой водки не рассказал приятелю трагическую историю расстрелянного кобзарского съезда. Вечером рассказал, а утром полусонного, прямо с кровати забрали и присудили, за разглашение государственной тайны, к десяти годам каторги, а когда отсидел их, добавили еще десять… Кроме Самийленко, в журнале «Українська культура» (1991, №4) напечатал очень ценные показания также многолетний политзаключенный бериевского эшелона Виктор Рафальский из города Стрый на Львовщине: «Об этой трагедии мне было известно давно, но ничего конкретного. И это тревожило. И вдруг…

В 1956 году пришлось на протяжении двух недель находиться в пересыльной тюрьме в Москве. Большая камера. Заключенных (политических) около сотни. Здесь судьба свела меня с бывшим работником НКВД, в то время репрессированным. Начался разговор о событиях 1932-1933 годов в Украине. Вспомнили и кобзарей. И тут собеседник просто ошеломил меня: оказывается, он имел полную информацию об уничтожении более двухсот украинских кобзарей, которых созвали под предлогом какого-то совета в Харьков в конце 1932 года по распоряжению сверху. Говорил он скупо – возможно, сам был причастен к этому делу. Безусловно одно, говорил правду, потому что как бывший сотрудник НКВД, ясное дело, рисковал – разглашать такие тайны!

Это была своего рода прелюдия к ужасающему голоду, что как раз нарастал… В дальнейшие довоенные годы никто уже не видел в Украине ни одного кобзаря».

Виктор Рафальский ошибается: даже после ужасной энкаведистской резни кобзари в Украине не перевелись. Некоторым, как, например, Егору Мовчану, посчастливилось спастись. Мовчан, по его словам, не поехал в Харьков на «слет народных певцов» лишь только потому, что его поводырь куда-то запропастился. Такие, как Михаил Полотай, Федор Кушнерик, Михаил Носач, старательным творением советского псевдогероического эпоса выторговали себе жизнь. Но и тех, и других оставалось совсем мало. Если на расстрелянный съезд энкаведисты смогли согнать более 200 кобзарей и лирников (А.Парфиненко называет более впечатляющую цифру – 337), то на так называемый Первый Республиканский совет, который состоялся в Киеве 15 апреля 1939 года, удалось собрать только 37 народных певцов. То, что этот совет был жалким фарсом, свидетельствует выступление на нем Федора Кушнерика. Зная о массовом истреблении кобзарей под Харьковом, Кушнерик, как будто бы ничего не случилось, заливался соловьем: «Только Великая Октябрьская революция сделала нас, незрячих, зрячими, дала нам счастливую жизнь, дала нам возможность творить, слагать песни о нашей славной советской жизни, петь их родному народу, заниматься нашим любимым делом».

Известный исследователь кобзарства львовянин Богдан Жеплынский сложил реестр кобзарей и лирников, уничтоженных большевиками в тридцатых годах и без вести пропавших. Этот мартиролог неполный, всего 72 человека.

Стоит лишь подумать о расстрелянном съезде, и я вижу, как в заснеженной степи останавливается поезд, окошки товарных вагонов которого зарешечены, а на дверях висят огромные замки. Энкаведисты в кожанках открывают двери одного из вагонов и, лихо поджимаясь на руках, исчезают в его темном нутре. Минуту-другую из вагона слышатся неистовые крики, матерщина, глухие удары прикладами, хруст поломанных рук, ребер, выбиваемых зубов. Потом с темной проймы дверей вываливаются слепцы живым повторением известной картины Брейгеля: одни уже упали в глубокий, нетронутый снег и барахтаются в нем, пытаясь встать. Другие падают, беспомощно раскинув руки и ноги. А третьи, почуяв смертельную опасность, подталкиваемые прикладами винтовок, стоят еще в дверях.

Моя старенькая теща рассказывала, как в 1943-м их,сельских женщин, заставляли свозить с поля боя к братской могиле вчера мобилизованных, а сегодня уже мертвых мужей, отцов, братьев, сыновей.

– Падали в яму, как вареники, – тяжело вздыхала теща. И кобзари, и лирники вместе со своими поводырями падают в глубокий снег, «как вареники». Их прикладами поднимают на ноги, выравнивают в такую-сякую колонну и гонят к прегражденному двумя земляными валами глубокому оврагу. И снова падают в глубокий овраг наши степные Гомеры, только уже без своих нищенских сумок, без кобз и лир, без сапог и шапок. А вокруг крутого оврага верные слуги красного дьявола с готовыми к стрельбе винтовками зорко следят, чтобы не вылез какой-нибудь кобзарь или его поводырь. Срывается колючий ветер, слуги красного дьявола, чтобы разогреться, пускают по кругу бутылку со спиртом. А согревшись, начинают расстреливать слепцов, которые карабкаются то там, то сям крутыми склонами оврага…

А еще я вижу Мотрю Маловичиху и ее уцелевшего сына. Ночью, когда уже не слышно было ни стонов, ни молитв, ни проклятий, когда пьяные «в стельку» энкаведисты спали вокруг костра, Мотря с сыном вылезли из оврага. Энкаведист-часовой поднял на уровень глаз винтовку, свел затвор, положил палец на курок. Но почему-то не выстрелил, опустил винтовочный ствол, сказал:

– Жалею, хохлушка, на тебя и твоего гаденыша пули. Идите, все равно до утра замерзнете.

И я вижу, как бредет Мотря Маловичиха с сыном своим малолетним бесконечной заснеженной степью. Под полой у пацана просматривается отцовская бандура, а под ногами скрипит и скрипит снег, убаюкивая, приглашая к вечному сну. И говорит сын матери:

– Нам бы к селу добраться. А там не пропадем. Отец научил меня и играть, и петь. Плачет Мотря, а вместе с ней плачу и я, и уже кажется мне, что это не Мотря с сыном, а Украина-ненька бредет из последних сил навстречу своей судьбе. И шепчет Украина-Мотря, смахивая рукавом горькие вдовьи слезы:

– Запомни, сын мой, палачей наших. Вырастешь, детям своим расскажешь, какой они масти. И если не ты, так дети твои отомстят за наши лютые муки. И не оставляй отцовской бандуры! Как бы тяжко ни было тебе, как бы жестоко ни карали тебя за нее. Пой добрым людям казачьи песни и думы. Пусть знают, чьи они дети. Пусть просыпаются от вековой спячки, сбрасывают с рук, ног и души кандалы.

Источник – Gazeta.zn.ua

Материал в тему — Кобзари, бандуристы, лирники